Арне Даль - Мистериозо
— Он всегда очень внимательно относился к своей работе, — рассказывала Лена Лундберг на четком, тягучем смоландском диалекте, почти не отрывая взгляда от своей чашки с кофе. — Можно сказать, он был настоящий педант. Ни одного дня на больничном, кроме того несчастного случая. Истинная находка для банка.
На стене позади нее висела небольшая вышитая картина в рамочке с изящной надписью «Мой дом — моя крепость».
Лена Лундберг сложила руки на животе, который уже начал немного округляться.
— Можно ли сказать, что он жил ради своей работы? — спросила Черстин Хольм. — Что он воспринимал службу как часть своей жизни?
— Да, думаю, можно. Он жил ради банка. И ради меня, — осторожно добавила она. — Он жил бы и ради нашего ребенка.
— Он и сейчас все еще может жить ради него, — сказала Черстин Хольм, сама не смея поверить своим словам.
Хорхе Чавес сидел на краю кровати возле ее ног. В его руке была фотография очень сосредоточенного Йорана Андерсона. Он занес дротик, собираясь метнуть его. В крайне сосредоточенном взгляде — невероятная, ледяная целеустремленность. «3/12 1993», — было написано синими чернилами на обороте.
На стене между вышитыми картинами красовалась мишень для дартса и три дротика. Чавес подошел к мишени и выдернул один дротик. Он с восхищением разглядывал его причудливую форму с необычно длинным острием.
— Разве дротики для дартса выглядят вот так? — спросил он.
Лена Лундберг посмотрела на него своими печальными зелеными глазами. Прошло некоторое время, прежде чем она смогла ответить.
— Он делал их на заказ в одной стокгольмской фирме. Кажется, она называется «Луки и стрелы». В Старом городе. Дротик должен быть длиной точно тридцать сантиметров, из которых половина — острие, а половина — оперение. Он много экспериментировал с центром тяжести, выбирая дротик, который подходит именно ему, и идеальной оказалась как раз такая форма острия. Хотя, конечно, она выглядит довольно странно.
— Он был членом какого-нибудь клуба? — спросил Чавес, взвешивая дротик в руке, чтобы определить, где у него центр тяжести.
— Да, он ходил в городской клуб Вэксшё. Именно там он провел весь вечер того самого дня, о котором вы говорили, дня, когда его избили. Он установил какой-то рекорд и, когда клуб закрылся, не захотел прерываться, вот и пошел в тот ресторан, чтобы продолжить тренировку. Вообще-то у него не было привычки ходить в рестораны.
— А вы играли с ним в дартс? — спросил Чавес и бросил дротик в мишень. Дротик не воткнулся, упал на пол и проделал в паркете дырку. — Простите, — извинился Хорхе, вытащил дротик и внимательно осмотрел маленькую ехидную дырочку.
Все это, казалось бы, не имело отношения к делу.
— Да, иногда мы играли, — ответила Лена Лундберг, не удостоив неловкого Чавеса даже взглядом. — Забавы ради. Хотя забавного в этом было мало. Он всегда давал мне некоторую фору, но потом обязательно обставлял меня. Он стремился выиграть. Ну, вы знаете, раунд начинается с 501 очка и затем идет к нулю. В конце нужно сделать «выход», так это называется, последним броском нужно попасть в удвоение соответствующего сектора, чтобы счет свелся ровно к нулю, ни больше ни меньше. Выход и круглый ноль — это главные правила игры в 501.
Пауль Йельм сидел, развалившись в кресле гостиничного номера, и пристально рассматривал третью фотографию. Это был самый свежий снимок Йорана Андерсона, сделанный всего за две недели до инцидента в банке. Он положил руку на плечо Лены Лундстрем и широко улыбается. Они стоят среди снегопада возле своего дома, а рядом с ними — маленький, вылепленный ими из снега фонарик со стеариновой свечкой внутри. У Йорана красные щеки, он выглядит здоровым и счастливым. Хотя в его ярко-голубых глазах прячется какая-то тень.
Йельм сразу узнал ее.
Тихая детская робость.
— А он не знал, что вы беременны? — спросил Йельм.
Лена Лундберг снова опустила глаза вниз и ответила:
— Я как раз собиралсь сказать ему. Но он был просто сам не свой после увольнения. Официальное уведомление пришло по почте из Стокголььма в простом коричневом конверте. И даже его непосредственный начальник Альберт Юзефсон ничего об этом не знал. Когда он открыл конверт, что-то умерло внутри него, я увидела это в его глазах. Может быть, именно тогда я поняла, что потеряла его.
— И у вас не было никаких контактов с ним с тех пор, как он исчез?
— Утром пятнадцатого февраля… — медленно проговорила Лена, как будто листая календарь. — Нет, никаких. Я не знаю, где он и что делает.
Внезапно Лена посмотрела прямо Йельму в глаза. Он отвел взгляд.
— А что он собственно натворил?
— Возможно, ничего, — ответил Йельм и почувствовал, что ему стало не по себе.
Хорхе Чавес поднялся с кровати, потянулся и собрал фотографии. Затем спросил раздумчиво:
— Может быть, стоит все-таки уведомить Хультина?
— Пускай посидят еще одну ночь у ловиседальцев, — сухо ответил Йельм. — Там им хотя бы ничего не угрожает.
— К тому же мы должны подождать, пока наш так называемый коллега сделает свой рисунок, — зевнула Черстин Хольм.
— Из-за него застопорилось все расследование, — сказал Хорхе Чавес и через секунду добавил: — Нет, слушайте, с меня на сегодня хватит. Ну и денек у нас был! Конечно, с некоторым горьким привкусом…
Он положил фотографии на прикроватный столик Йельма и вышел из номера, широко зевая.
Черстин осталась лежать, уставшая и невероятно… эротичная, так подумалось Йельму. Он все еще сомневался, что та ночь в гостинице была на самом деле.
— Ты разбираешься в астрологии? — неожиданно просил он.
— Ты спрашиваешь меня об этом потому, что я женщина? — так же неожиданно ответила она.
Он рассмеялся.
— Отчасти поэтому.
— Альтернативное мышление, — иронично заметила она, села на кровати и откинула со лба прядь черных волос. — Немного разбираюсь.
— Вчера… да, кажется, это было вчера, моя дочка сказала мне, что это мое… пятно на щеке похоже на астрологический символ Плутона. Что это означает?
— А мне не пришло это в голову, — сказала она, подойдя и дотронувшись до его щеки. — Наверное, твоя дочь права. Я-то думала, что оно напоминает знак бродяги.
— Ты в самом деле думала над тем, на что похоже мое пятно? — спросил он, прикрыв глаза.
— Плутон, — произнесла она и убрала руку, — может обозначать множество различных вещей. В том числе силу воли. Но также и наглость.
— Вот как?
— Погоди, это еще не все. Вот почему в ведении Плутона находится способность человека к полной трансформации. И к катарсису, окончательному очищению.
— Надо же, — отозвался Йельм, все еще не открывая глаза. — А это правда похоже на символ Плутона? Как ты думаешь?
Он снова почувствовал легкое прикосновение к щеке, но глаза так и не открыл.
— Я думаю, это похоже на то, что у тебя эрекция, — тихо ответила она.
— Извини, — сказал он, нисколько не чувствуя за собой вины. — Я имел в виду пятно.
— Твоя кожа покраснела, и оно исчезло.
Он открыл глаза. Она сидела на краю кровати и в полутьме комнаты смотрела на него своими темными глазами.
— Это единственный способ спрятать его, — сказал он и присел рядом с ней. — Я должен спросить тебя о Мальмё. Там и на самом деле кое-что произошло?
Она тихо рассмеялась.
— Мистификация и мужчина не сочетаются, — ответила она. — Тебе же невыносимо жить в неведении, правда?
— Но поверь, у меня в памяти все до сих пор затянуто туманной дымкой.
Она легла на кровать, подложив руки под голову.
— Я угадала твое желание, — сказала она. — Ведь ты спрашивал о галлийском любовнике Анны-Клары Хуммельстранд… Я предоположила, что ты воображал себе, как я мастурбирую, что тебе приятно видеть мастурбирующую женщину.
— Господи, — произнес Йельм. — В самое яблочко! Но как ты вошла в номер?
— Ты же сам прекрасно знаешь, что не запер дверь.
— Так значит, все это было исполнением моего желания? Но ты сама, лично ты не чувствовала себя некомфортно?
— Удовольствие для одного — это удовольствие и для другого. Если все происходит без насилия, насилия над волей другого. Если в тебе видят человека.
Пространство между ними потеплело. Черстин продолжила чуть хрипловатым голосом:
— А ты угадал мое желание?
Он закрыл глаза, задумался. Перед мысленным взором возникло ее лицо, в мозгу вспыхнули ее фразы и отдельные слова. Он выискивал в них намеки, зацепки, подтексты. Но видел только, как она, закинув ноги на стол, держит руку у себя в трусах.
Он почувствовал себя маленьким мальчиком.
— Намекни хотя бы, — попросил он. Собственный голос показался ему каким-то писклявым.
— Разденься, — коротко сказала она.
Он повиновался. Он стоял голый и смущенный. Прикрывал руками причинное место.
