Анна Янсон - Серебряная корона
— Хочешь сигарету?
— А то! — Она улыбнулась и опять тряхнула волосами.
Он зажег сигарету и протянул ей. Она лихо сунула ее в рот, как будто ей было не привыкать, сузила глаза и выставила вперед подбородок. Он с умилением глядел, как она безуспешно пытается выдуть дым. Вот она дунула снова, потом еще и еще раз — никакого дыма, только сигарета чуть разгорелась. Явно закурила впервые в жизни.
— Втягивай внутрь.
Она сильно вдохнула дым и закашлялась. Из глаз покатились слезы, тушь потекла по лицу черными ручейками. Вот тут бы ему остановиться, подумать и уйти, следуя инстинкту самосохранения. Но после двух бутылок пива его сознание было мутным, как сусло. Он достал носовой платок из кармана темно-синих форменных брюк, взял ее за подбородок и вытер ей лицо, как младшей сестре. От нее пахло ванилью.
— Лет-то тебе сколько?
— Семнадцать, — соврала она. — Учусь в гимназии. А ты?
— Меня зовут Томми Трюгвесон, я служу в армии, в Готландском артиллерийском полку. А родители тут на острове дачу снимают. Пойдем потанцуем?
— Под Курта Ёрана? Еще чего!
Он только потом понял, что у нее ни денег на билет не было, ни танцевать она не умела. Но в тот момент это до него не дошло. Он ничего не видел, кроме ее глаз, голубых, как цветы цикория, загорелого живота со смешным пупком и густых светлых волос, которые пахли ванилью.
— Я сейчас принесу пива, и мы можем посидеть у моря. Хорошо? — Он указал рукой на дачный домик над дорогой.
Она ему улыбнулась, и с этого момента пути назад для него не было. Он хотел видеть ее улыбку снова и снова. У нее была такая милая, чуть оттопыренная верхняя губка. Он хотел быть с нею, обнимать ее и целовать эту верхнюю губку.
После он думал, что с ней вышло как с дачной кошкой: он любил ее и ласкал, но, когда пришла осень, он уехал, а она осталась, и ей пришлось рассчитывать только на себя.
— После дембеля пойду учиться в Полицейскую академию. Меня уже приняли, — сказал он, когда они пришли на берег.
— На материке? — Она явно огорчилась, хотя продолжала улыбаться.
— Да.
Он держал банку пива и сигарету в одной руке, другой — обнимал ее. По пляжу неслись звуки песни «Девочка моего детства». Она положила голову ему на плечо. Он чувствовал, что надо бы в туалет, но не хотелось разрушать очарования. У его ног лежали семь пустых пивных банок, две выпила она и теперь осторожно отпивала из третьей. Он наклонился, чтобы ее поцеловать, и не сразу нашел ее рот. Они стукнулись носами. Из громкоговорителя несся шлягер Курта Ёрана: «Здесь, на пляже ты, здесь, на песочке», а затем: «Эта песня — мое объясненье в любви, эта песня — призыв мой к тебе, подумай, подумай сейчас обо мне». Казалось, поют про него. Лучшая песня на свете, думал он. Каждое слово вдруг обрело новый, глубокий смысл. Ночь была теплой. Карловы острова сверкали в колдовских лучах заката. От алого солнца по темной воде протянулась огненная дорожка, и прибрежная трава словно вспыхнула пламенем. Он зарылся лицом в ее волосы и забормотал то, что хотят слышать женщины, покуда его пальцы расстегивали на ней блузку. Она не возражала, просто легла на песок и смотрела в небо мимо его лица. И следила за чайкой, как та парит над морем на неподвижных крыльях.
Вдруг послышались угрожающие голоса. Рядом в кустах зажурчало. Раздался визгливый девичий смех, потом — хриплый ломающийся мальчишеский голос:
— Черт, ты, что ли, Трюгвесон!
Прыщавый ухмыляющийся парень стоял над ними, облизываясь. В руке у него был хотдог.
— Толстеют не от сосиски, а от соуса, как сказала моя девчонка. Ты не устал? Могу тебя сменить. — Он, спотыкаясь, приблизился к ним и схватил Мону за грудь. — Ух ты, какие сиськи!
Трюгвесон был слишком пьян, чтобы ответить на оскорбление. Но позднее он удивлялся, что она и бровью не повела. Все девушки, которых он знал, в этой ситуации разозлились бы. Но она просто лежала, не закрывая грудь, и смотрела на чаек, как будто ее ничто не касалось.
Когда она садилась на велосипед, чтобы ехать домой, он спросил ее, не встретиться ли им снова. Она кивнула.
— Как тебя зовут? — спросил он. — Ты же не сказала!
— Мона, — сказала она и исчезла в летней ночи. И только слышалась мелодия последней песни Курта Ёрана, навевающая теперь странную грусть.
Когда они опять встретились, Мона получила от него в подарок пластинку Курта Ёрана. Вряд ли он мог предположить, что она ее так никогда и не послушает. Тогда Моне было просто не на что купить проигрыватель, а потом, после всего, что произошло, она разбила пластинку вдребезги, притом что та стоила тридцать три с половиной кроны в магазине «Темпо».
Мона была как яд в его крови. Он должен был почувствовать, куда это все может завести! В семидесятые годы все уже знали, откуда берутся дети. Были даже обязательные уроки в школе, «Основы семейной жизни», где им об этом рассказывали. Правда, обычные учителя не хотели вести этот урок, для этого вызванивали временных сотрудников, но те, во всяком случае, хорошо объясняли предмет.
Однажды ранним августовским утром отец пригласил его для разговора. Закрыл за ним дверь и указал на стул по другую сторону стола, как гостю, как чужому. Они должны поговорить как мужчина с мужчиной. По лицу матери он прочел, что ничего хорошего не предвидится. Достаточно было увидеть ее руки, теребившие фартук на коленях, чтобы понять, что дело серьезное. Но он не ожидал, что его мир рухнет. Томми мутило от отчаяния, когда он вышел из кабинета отца, растерянно пообещав больше никогда не встречаться с Моной! Он-то думал, что если девушка не сопротивляется, то она принимает противозачаточные таблетки. Это же очевидно! Но она, оказывается, еще ребенок. Ей было четырнадцать лет! Она его обманула!
— Как ты мог поступать так необдуманно? — Голос отца дрожал. — Ты же нарушил закон! Она несовершеннолетняя! И ты еще рассчитываешь учиться в Полицейской академии! Кому ты там нужен с судимостью? И ты это знаешь! О чем ты думал?
— Она не может сделать аборт? — спросил он в ответ и тотчас возненавидел себя за собственную трусость. Теперь он ненавидел и Мону, и всю эту систему, возлагающую вину на него, загнавшую его в ловушку, из которой он не может выбраться. Как то, что было таким прекрасным, могло в один миг превратиться в преступление?
— Нет, не может. Ей отец не разрешает. Он требует с нас денег!
— Что? — Он понял не сразу. Голова закружилась. Хотелось бежать куда глаза глядят.
— Неужели непонятно? Он требует хорошие деньги, чтобы в графе «отец» стояло «неизвестен». И еще одно условие: больше никогда не встречайся с ней! На карте стоит твое будущее! У нас нет выбора. Я уже договорился с банком, чтобы взять ссуду.
Глава 48
У Томми Трюгвесона был сын. После похорон Эрики это поглотило его целиком. В этом был весь смысл, вся суть его жизни. Его гены будут жить дальше, его — но не Лиллемур. Он пошел на доклад Арне Фольхаммара в музей. И ощутил гордость, а вместе с ней — отчаянное желание открыться сыну и страх встретить презрение в ответ.
Найти Мону оказалось нетрудно, хотя она вышла замуж и сменила фамилию. Они пару раз встречались и занимались любовью в кустах на берегу. Торопливо и без радости. Так получилось, непонятно почему. Ведь любил-то он Лиллемур. Наверное, просто хотелось отомстить Вильхельму за Арне. Как на войне — унизить противника тем, что взять его женщину. Мальчик с пожелтевших архивных фотографий обвиняюще смотрел ему прямо в сердце. Где ты был, отец?
В ярости он стал преследовать Вильхельма. Проверил его банковскую ячейку. Увидел серебряные украшения, пачки денег и припер его к стенке. А Вильхельм, разумеется, знал от Ансельма, кто отец Арне. И знал, сколько было заплачено за молчание. Почему бы не потребовать еще? Говорят, жадному рту нет сытости, пока его земля не забьет. И они встретились в рыбацком домике, чтобы решить вопрос. Раз и навсегда. Трюгвесон думал, что Вильхельм просто потребует денег, но тот запросил большего. Пусть Трюгвесон возьмет его под защиту, чтобы можно было и дальше спокойно переплавлять готландское культурное наследие в штампованные побрякушки. И случилось то, что не должно было случиться. Один нанесенный в ярости удар — и вечная вина.
Трюгвесон удивлялся собственной методичности и бесчувствию. Наверно, его закалила многолетняя служба в полиции, в убойном отделе, где он насмотрелся всякого. Как будто он стоял рядом и смотрел, как кто-то другой умертвил Свею, как усыпляют старую собаку… Еще вот Биргитта… Что ему было делать? У него не оставалось выхода. Он же не знал, что Арне и она… Они даже вместе не жили! А если бы знал — заставило бы это его поколебаться? Прийти с повинной и сохранить ей жизнь ради Арне? Возможно. Но теперь осталась только Мона. Убрать ее — и все кончится. Вся вина падет на Хенрика Дюне. Он не так умен, чтобы придумать себе алиби. Машина этого Хенрика уже стояла у больницы, причем припаркованная с нарушением правил. Когда пресса поднимет трезвон насчет клада Вальдемара Аттердага, то потребует жертвы и скорой расправы. Он, Трюгвесон, будет держаться с журналистами открыто и вежливо, а Дюне сядет как миленький! И все. Только бы отпустил этот проклятый комок в груди…
