Луиза Пенни - Убийственно тихая жизнь
Бовуар не купился на ее убедительность.
– И вы прикрепили эту папку к эстампу с маяком?
– Она сказала, чтобы мы не держали это на свету, – сказала Йоланда голосом, каким агенты говорят «водопроводные трубы без свинца».
– Почему не обклеили их обоями?
Андре расхохотался, но Йоланда пресекла его смех.
– Ну ладно, мы их забираем, – сказал Бовуар.
Время приближалось к ланчу, и ему хотелось пива и сэндвич.
– А мальчик? – спросила Лакост, подыгрывая Бовуару. – Он несовершеннолетний. Его нельзя оставлять без родителей.
– Нужно вызвать кого-нибудь из ювенального отдела.
– Нет!
Йоланда схватила Бернара и попыталась его обнять. Нет, она его не отпустит. Впрочем, самого Бернара вовсе не обескуражила перспектива оказаться в детском приюте. Судя по виду Андре, он тоже не возражал против этой идеи. А Йоланда была готова рухнуть в обморок.
– Или, – сказал Бовуар в приступе вдохновения, – вы могли бы сделать нам одолжение и сказать правду, прежде чем собственники переменят свое мнение.
Он помахал папкой. Отчасти он корил себя за то, что использует Бернара, но это можно было пережить.
Уловка сработала. Как оказалось, Йоланда нашла эту папку в доме тетушки Джейн на кофейном столике. Лежала себе открыто. Йоланда говорила об этом так, будто нашла старый номер журнала. Она хотела бросить папку в огонь, но потом решила сохранить эти картинки из уважения и любви к дорогой тетушке Джейн.
– Так почему вы их взяли? – повторил Бовуар, направляясь к двери.
– Ну хорошо-хорошо, я подумала, что они чего-то стоят.
– Мне показалось, что вам было ненавистно творчество тетушки.
– На хрен нам это искусство, дерьмо собачье, – сказал Андре. – Я думал, может, продам это ее друзьям. Может, Бену Хадли.
– А зачем ему это нужно?
– Ну, у него же куча денег, и если сказать, что иначе мы их сожжем, он захочет их спасти.
– Но зачем было выносить их из дома? Почему не оставить там?
– Потому что они вызывают у меня отвращение. – Йоланда преобразилась. Вся косметика в мире – а она была близка к тому, чтобы обмазаться всей косметикой, какая есть, – не могла скрыть ту омерзительную личность, которую призваны были спрятать эти слои. В мгновение ока она превратилась в злобную женщину средних лет, всю перекрученную и гротесковую, как модерновая скульптура из металла. Сплошная ржавчина и острые углы. Даже Бернар отпрянул от нее подальше. – Мне нужно было, чтобы они находились там, где их никто не увидит.
Бовуар написал на листе бумаге акт изъятия папки и протянул Йоланде, которая взяла его наманикюренными пальцами так, словно это была туалетная бумага.
Клара устала ждать, когда деревянный ящик заговорит с нею, и отправилась в дом Джейн продолжать работу. Она уже прозревала шедевр в том, что оставила Джейн. Одна гигантская настенная роспись, подобие Сикстинской капеллы или «Тайной вечери» да Винчи. Клара, не колеблясь, проводила такие параллели. Джейн удавалось передать те же чувства и явления, что мы видим на картинах этих мастеров. Благоговение. Сотворение. Удивление. Томление. Даже, в случае Джейн, лесоразведение.
Бен, даже если бы захотел, не смог бы работать медленнее. Но Клара продолжала напоминать себе, что по большому счету это не имеет значения. Дай только время – и они откроют все наследство Джейн.
– Боже мой, какой кошмар. – Голос Рут прозвучал громко и звонко.
Клара поднялась из подвала с ведром. Рут и Гамаш стояли в центре гостиной, и Клара слегка приуныла, когда увидела и Бена, стоящего у стола.
– Это ты сделал? – пожелала узнать Рут.
– Я только помог это раскрыть, а рисовала Джейн.
– Никогда не думала, что скажу это, но я на стороне Йоланды. Замажьте все снова.
– Я хочу тебе показать кое-что. – Клара взяла Рут под локоток и подвела к дальней стене. – Посмотри-ка на это.
В фигурке на картине безошибочно угадывалась девочка Рут, она стояла в здании школы и держала за руку мать. Маленькая Рут, высокая и неуклюжая, вместо ног учебники. Ноги-энциклопедии. В волосах танцуют поросята. А это могло означать одно из двух.
– У меня в детстве были косички как поросячьи хвостики, – сказала Рут, явно прочитав мысли Клары.
Другие дети смеялись, но одна девочка шла к ней с распростертыми объятиями. Рут застыла, ошеломленная, перед стеной в гостиной Джейн.
Дженни чмокнула меня,Выскочив стремглав из кресла.Радость солнечного дняДля меня опять воскресла!Пусть немолод я и сед,Не блещу своим нарядом,Пусть я беден – горя нет.Дженни рядом[53].
Рут прочла это стихотворение шепотом, а все остальные в молчании выслушали его.
– Это Ли Хант[54]. «Рондо». Если бы я за всю жизнь написала только одно это стихотворение, я бы не желала ничего большего. Я и не думала, что Джейн помнит, не думала, что это для нее что-то значит. Я тогда впервые вошла туда – мой отец как раз поступил работать на лесопилку. Мне было восемь лет, совсем еще девчонка, высокая и, как видите, уродливая. И даже тогда не очень деликатная. Но когда я появилась в школе и меня охватил ужас, Джейн прошла по всему коридору и поцеловала меня. Она ведь меня даже не знала, но это для нее не имело значения. Когда мы впервые увидели друг друга, Джейн меня поцеловала.
Рут глубоко вздохнула и неторопливо оглядела комнату увлажнившимися светло-голубыми глазами. Потом медленно покачала головой и прошептала:
– Это поразительно. Ах, Джейн, как жалко.
– Что вам жалко? – спросил Гамаш.
– Что она не знала, как сильно мы ее любим, а потому прятала это от нас. – Рут горько усмехнулась. – Я думала, что рана на сердце только у меня. Какая я идиотка.
– Я думаю, ключ к убийству Джейн здесь, – сказал Гамаш, глядя, как старуха ковыляет по комнате. – Полагаю, ее убили, потому что она хотела всем показать это. Я не знаю за что, но вы должны знать. Вы были знакомы с ней всю жизнь, и я прошу вас рассказать, что вы здесь видите. Что вас поражает, какие особенности вы здесь видите, чего, наоборот, не видите…
– Бульшая часть того, что наверху, еще не расчищена, – сказала Клара и увидела, как сморщился Бен.
– Я прошу вас, постарайтесь побыстрее.
– Не знаю, – сказала Рут. – Я должна выступать на Генеральной Ассамблее ООН, а ты, Клара, кажется, получаешь Нобелевскую премию.
– Да, в области изящных искусств.
– Я отменил и то и другое, – сказал Гамаш, думая, что маленькая Рут Зардо оказывает плохое влияние на Клару.
Они улыбнулись, закивали. Бен и Клара вернулись наверх, а Рут двинулась вдоль стен, разглядывая изображения, иногда охая, если что-нибудь уж слишком сильно задевало ее за живое. Гамаш сидел в большом кожаном кресле у огня, впитывая в себя эту настенную живопись.
Сюзанна заехала за Мэтью позднее в тот день – он был у своей сестры в Кауансвилле, оставался в городе, пока чиновник опекунского совета не закончил своего расследования. Хотя Филипп отверг все обвинения в насильственных действиях, опекунский совет должен был провести собственное расследование, которое так ничего и не выявило. В глубине души Мэтью был разочарован. Не потому, конечно, что его освободили. Просто он понес слишком большой ущерб, и ему хотелось, чтобы было сделано публичное заявление, подтверждающее, что он замечательный отец. Добрый, сострадательный, твердый отец. Любящий родитель.
Он давно уже простил Филиппа, ему даже не хотелось знать, почему Филипп сделал это, но теперь, стоя в этой кухне, которая видела столько дней рождения, столько рождественских утр, где готовилось столько всяких сладостей и вкусностей, он понимал, что жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Слишком многое было сказано, слишком многое было сделано. Но еще он знал, что если дать себе труд, то ситуацию можно улучшить. Неясно было только, захочет ли Филипп трудиться на этом поприще. Полторы недели назад он, рассерженный, ждал, что сын сам придет к нему. Он тогда ошибался. Теперь он сам собирался прийти к сыну.
– Да? – послышался мрачный голос в ответ на его осторожный стук.
– Можно к тебе? Я хочу поговорить. Без криков. Чтобы покончить с недоразумениями. Хорошо?
– Как скажешь.
– Филипп. – Мэтью сел на стул у стола и повернулся лицом к мальчишке, который лежал на помятой кровати. – Я сделал что-то такое, что тебя обидело. Моя беда в том, что я не знаю, что же я такое сделал. Я мозги наизнанку вывернул. Может, дело в подвале? Ты злишься, что тебе нужно делать там уборку?
– Нет.
– Может, я накричал на тебя или сказал что-то, что тебя задело. Я не буду сердиться. Ты мне просто скажи, чтобы я знал, и мы поговорим об этом.
– Нет.
– Филипп, я не сержусь на тебя за то, что ты сделал. И ни минуты не сердился. Я был обижен и не понимал, что происходит, – это да. Но я на тебя не сердился. Я тебя люблю. Ты можешь поговорить со мной? Что бы это ни было – скажи мне.
Мэтью посмотрел на сына и впервые почти что за год увидел ранимого, умного, доброго мальчика. Филипп смотрел на отца и хотел сказать ему. И почти что сказал. Почти что. Он стоял на обрыве, его носки уже были над пропастью, и он смотрел в небытие. Его отец предлагал ему сделать шаг вперед, понадеявшись, что все будет хорошо. Что он, отец, подхватит его, не даст упасть. И нужно отдать должное Филиппу, он все же взвешивал такую возможность – закрыть глаза, сделать этот шаг и упасть в руки отца.
