Виктор Пронин - Банда 8
И Лубовский, отключив связь, весело подмигнул Пафнутьеву — вот так, дескать, надо дела решать, вот так надо с начальством общаться, учись и бери пример.
— Ну-ну, — ответствовал Пафнутьев с тяжким вздохом. Не все ему понравилось в этом перезвоне, не все... А кроме того, закралось сомнение — гастроль выдал Лубовский, не разговаривал он с Генеральным... Иначе почему бы ему не дать трубку на словечко, почему бы не подтвердить еще раз свои позиции в верхних сферах власти...
Засомневался Пафнутьев, засомневался. Пошевелился, скрипнув плетеным креслом, крякнул, спустился к морю, вошел по щиколотку, постоял.
— Как вода? — прокричал сверху Лубовский.
— Обалдеть и не встать! — Пафнутьев уже стал привыкать к этим неизвестно откуда возникшим в нем словам. — Обалдеть и не встать, — повторил он уже вполголоса, уже для самого себя.
— Поднимайся, Паша! — сказал с площадки Лубовский. Он решил, что на берегу моря при восходящем солнце после хорошего разговора с Генеральным можно перейти и на «ты». — Завтракать пойдем. Маша уж так для тебя расстаралась!
— Она у вас кухарка? — совсем охамев, спросил Пафнутьев.
— Не совсем, Паша, не совсем, — рассмеялся Лубовский. — Но стол накрыть может и в разговоре может принять участие на равных, запомни, Паша, на равных. Она у нас во всем на равных. Упаси тебя боже назвать ее кухаркой!
— А что будет?
— Убьет.
— Чем? — улыбнулся Пафнутьев.
— Взглядом. Понял? Взглядом. И насмерть.
— А мне она показалась... Белой и пушистой...
— Я тоже иногда кажусь белым и пушистым, — широко улыбнулся Лубовский. — Разве нет?
— Вынужден согласиться. — Пафнутьев широко развел руки в стороны, дескать, признаю правоту старшего товарища — более опытного, осведомленного и откровенного.
— Кстати, здесь все зовут меня Юрой.
— Понял.
Завтрак был прост — какие-то хлопья в молоке, холодное мясо — почти как у Халандовского, но не столь вкусное, не столь, это Пафнутьев признал, заранее радуясь торжеству Халандовского, когда он ему об этом скажет. Были еще соки, хороший кофе — это Пафнутьев тоже вынужден был признать, какая-то рыба, тоже хорошая. Завтрак был организован по принципу шведского стола — каждый подходил к отдельному столику и брал то, что кому нравилось.
— Докладываю обстановку, — заговорил Лубовский, когда все расселись вокруг большого круглого стола. — Сразу после завтрака я вынужден отбыть на большую землю, дела, блин, — улыбнулся Лубовский с легкой вульгаринкой. — Вернусь после обеда. Следовательно, обедаете без меня. Сейчас советую сходить на море, утреннее море — это лучшее, что здесь есть. Маша, и ты тоже прислушайся к моим бестолковым словам...
— Слушаю, Юра.
— Сейчас займешься нашим гостем... Как я заметил, между вами уже пробежали какие-то искры... доброжелательства, интереса, единства взглядов на окружающую действительность, — несколько вычурно произнес Лубовский. — Покажи ему наш пляж, наше море, наш остров... Но не увлекайся. Тебя ждет ксерокс... Все бумаги, которые я тебе дал, — в пяти экземплярах. Заметано, да?
— Юра, я все сделаю, — заверила Маша.
— Я отстрелялся. — Лубовский порывисто встал, вышел из-за стола, приветственно махнул всем рукой. — Продолжайте без меня, встретимся... — он посмотрел на часы, — ближе к вечеру. Не скучайте, я всегда с вами, — и легким солнечным зайчиком выскользнул из столовой.
Через полчаса вся компания собралась на пляже. Собственно, сам пляж был небольшой, где-то десять на десять метров, но песок, песок был просто потрясающий — крупный, чистый, он, кажется, даже слегка похрустывал под ногами. Видимо, завезли его сюда из мест диких, чистых, нетронутых. Вокруг громоздились камни, среди них виляла тропинка к лестнице, по которой можно было подняться к дому.
Маша с подругой плескались в море, веселились, как могли, и по всему чувствовалось, что утренние купания для них дело привычное, а то и попросту необходимое. Слава с фотоаппаратом сидел на камне, подставив лицо солнцу, Пафнутьев как был в халате, так в нем и спустился к берегу.
— Паша! — окликнули девушки Пафнутьева. — Ты что, так и будешь сидеть в этом балахоне? Иди к нам!
— А что? — Пафнутьев склонил голову к плечу. — Почему бы и нет... Девушки вы красивые, веселые, ко мне опять же хорошо относитесь, без предубеждения... Да и Юрий Яковлевич этот момент отметил в своем утреннем выступлении...
— Да хватит тебе уже его по отчеству называть! — рассмеялась Маша. — Не любит он этого! Юра — для него вполне достаточно. Он скорее стерпит Юрку, Юрчика, Юрасика... Но Юрий Яковлевич... Это если уж ты хочешь крепко его обидеть... Не надо, Паша! Будь проще, и народ к тебе потянется!
— Что ж, — согласился Пафнутьев. — Юрасик так Юрасик. Уломали, уговорили, убедили... Иду!
И, сбросив белый, шитый золотом халат на камни, Пафнутьев сбежал к воде. Да, Пафнутьев Павел Николаевич, следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России, был в это утро прекрасен — молод и улыбчив, ничто не омрачало его чело, да-да, как ни трудно в это поверить, это правда. Ничто в это утро его не озадачивало, не смущало, не угнетало. Он выглядел несколько полноватым, но самую малость. Эта почти неуловимая полнота только красила его, расправляла на нем даже те немногие морщинки, которое успели образоваться. Да, ребята, да, появляются иногда морщинки совершенно некстати, никем не званые, никого не радующие. И в таких случаях совсем небольшое количество лишних килограммчиков... Заметили — не килограммов, а именно килограммчиков молодят человека и делают его поистине неотразимым для девушек прекрасных, добрых и отзывчивых.
А именно такие девушки и подхватили Пафнутьева за мокрые его ладошки и уволокли, нет — увлекли в глубину безопасную, лазурную, сверкающую в это утро особенно радостно и неотразимо.
Какой текст, какой текст!
Как нестерпимо захотелось в Испанию, на такой вот небольшой пляж, к таким вот прекрасным, добрым и отзывчивым!
Но не всем это дано, не всем, ребята, не всем.
Пафнутьеву — дано. Потому — автор ему попался щедрый и великодушный.
А почему?
А потому, что и с автором это утро, 15 октября 2004 года, тоже поступило щедро и великодушно. Не так, конечно, но все-таки.
Редко, но бывает. Подробностей не будет, поверьте, ребята, на слово.
Так вот Пафнутьев...
Увлекаемый юными ладошками двух прелестниц, он оказался на глубине и прекрасно там себя чувствовал — фыркал, захлебываясь, смеясь и касаясь.
Да, и касаясь тоже. Было, чего уж там...
— Слава, щелкни нас! — крикнула Маша, почувствовав под ногами твердь дна. — Правда, мы хороши в этих волнах?
— Вы хороши? — откликнулся Слава. — Да ничего подобного! Вы просто обалденные! Вы потрясающие! Особенно Паша!
— Я это знаю, — откликнулся Пафнутьев и, подхватив Машу на руки, вынес ее на берег, на золотой песок, прямо под мощный объектив Славиного фотоаппарата. Маша обвила шею Пафнутьева божественными своими руками, прижала свою щеку к его щеке, вернув Пафнутьеву почти забытое ощущение молодости, тревоги, риска и счастливого безрассудства.
Слава не жалел пленки — это Пафнутьев отметил про себя сразу. Так пляжные снимки не делают, так создается компромат. И он сознательно на это шел, давая Славе, Маше, ее не менее очаровательной подруге делать все, о чем их попросил Юрчик Лубовский. А то, что он их об этом попросил, у Пафнутьева не было никаких сомнений. И он с блаженной улыбкой на устах, не только из хитрости и коварства, не только из подлой следственной своей натуры, а искренне наслаждался этим утром, общением с красавицами, снова ушел в море и снова вернулся, теперь уже с другой девушкой на руках, и она почти точно так же, как Маша, но все-таки не так, не столь трепетно, тоже прижалась к его жаркому, почти молодому телу и позволила себя сфотографировать. Были в ее движениях даже более рискованные позы, были, чего уж там — Пафнутьев не перечил, не сопротивлялся, более того, шел навстречу, помогал девушкам, откликаясь на малейшие их желания, чтобы только снимки получились хорошими, чтобы только утро было незабываемым, чтобы только Юрасик, вернувшись вечером, был всеми доволен и чтобы всем хоть что-нибудь подарил из своих сундуков на память об этом незабываемом острове.
— Только смотри, чтоб снимки были! — строго пригрозил Пафнутьев Славе, который вставлял в аппарат уже вторую пленку, ни разу даже не пожелав отразиться в этих кадрах — это была его оплошность, если человек фотографирует без задней мысли, ему обязательно захочется тоже оказаться на снимках. А Славе почему-то не хотелось, ему и в голову не пришло попросить ту же Машу, чтобы она и его щелкнула с дорогим гостем, чтобы и у него была фотка на память.
И девушки не предложили ему сфотографироваться.
Им тоже это в голову не пришло.
Они создавали компру. И всем было не до трепетных чувств.
Но делали они свою работу столь легко, непосредственно, с таким искренним задором молодости, с таким добрым отношением к Пафнутьеву, что тот просто не мог им ни в чем отказать. Он веселился, как не веселился уже давно, а может быть, не веселился вот так самозабвенно... никогда.
