Виктор Пронин - Банда 8
— И сюда вы приехали отстаивать права мертвецов? — шепотом спросила Маша.
— Сюда я приехал, — Пафнутьев пренебрежительно повертел в воздухе растопыренной ладонью, — полюбопытствовать. О том, о сем... Испанию вот навестил, с вами познакомился...
Пафнутьев куражился, безнаказанно и хмельно, понимая, что произносит именно те слова, которых от него ждут, — чтоб было забавно, лучше, если будет жутковато, но чтобы потом наступило непреодолимое желание хлопнуть стакан холодного белого вина и рассмеяться весело и беззаботно. С облегчением рассмеяться, ведь все те кошмары, о которых говорит гость, происходят далеко и не с нами, главное — не с нами. Где-то гудят наводнения, извергаются вулканы, полыхают пожары, рушатся от тротила жилые дома, гостиницы, мосты, а какой-то придурок, только что сообщили по телевидению, собрался взорвать даже Великую Китайскую стену.
— И удается отстоять? — спросил Слава.
— Случается, — скромно потупился Пафнутьев.
— Хорошо платят?
— В основном чувством громадного удовлетворения, как говаривали в недавнем прошлом.
— Но на жизнь хватает? — как-то уж больно всерьез спросил Слава, с какой-то пока не разгаданной Пафнутьевым заинтересованностью. Чувствовалось, что вопросы его не бездумные, за ними стояло что-то большое, громоздкое, что сразу и взглядом не окинешь.
— На такую?! — Пафнутьев весело окинул взглядом яхту, стол с бокалами вина, лазурную пенистую волну, которая оставалась за кормой, еле видимый отсюда голубоватый гребешок небоскребов Барселоны и снова повернулся к Славе. — На такую? — переспросил он, улыбаясь широко и откровенно.
— А на какую хватает?
— На жизнь, которая не имеет ничего общего с той, в которой я оказался здесь, сейчас, с вами! — не задумываясь, ответил Пафнутьев и церемонно поклонился, как бы благодаря честную компанию за то, что ему позволили чуть-чуть, почти неуловимо прикоснуться к этой жизни.
— А подзадержаться здесь не хочется? — продолжал задавать Слава странные вопросы — второе дно в словах, во взглядах, в тональности, даже в жестах Пафнутьев всегда, в любом состоянии чувствовал остро и настороженно.
— Мне хочется подзадержаться в любой жизни, — по-пьяному растягивая слова, проговорил Пафнутьев и сделал попытку набросить на себя халат, до сих пор висевший на спинке кресла. Но халата там не оказалось, видимо, кто-то из компании, чтобы он не свалился за борт под порывами свежего морского ветра, положил в более укромное место.
— Зачем же в любой! — радостно закричал Слава. — Паша! Зачем же в любой! Задерживайся в этой!
— А я и от этой вроде как бы того... Не отрекаюсь.
— И это правильно, Паша! Не надо отрекаться ни от одной жизни, тем более что она всего-то одна и есть! Отстаивай права мертвецов! Это благородно ивозвышенно! Кто еще, кроме тебя, сможет отстоять их права?! — воскликнул Слава, и последние слова его потонули в аплодисментах. — Но, Паша, я не все сказал, я не сказал главного... Защищай бедных покойников, но не надо портить жизнь живым! Это же твоя мысль, верно? Это ведь ты сказал! Живые люди сидят пожизненно, чтобы мертвяки уютней себя чувствовали в своих могилах!
— Круто сказано, — одобрительно сказал Пафнутьев. — Очень круто! Одобряю! — Он взял свой бокал, опять оказавшийся наполненным, и во единый дух опрокинул прекрасное вино испанского производства, испанского разлива, испанского вкуса и запаха.
* * *Яхта по-прежнему шла вдоль испанского побережья, солнце постепенно клонилось к западу, погреба Лубовского на яхте не оскудевали, судя по тому, что не опустевали бокалы. Невидимая команда вела парусник уверенно по намеченному курсу, правда, курса никто из пассажиров не знал, да он, собственно, никого не интересовал, в компании все больше уделяли внимания друг другу, разве что кроме Пафнутьева, которой неизменно уделял равное внимание всем красавицам, живописно расположившимся в просторных плетеных креслах, не скрывая, совершенно не скрывая потрясающих своих форм, линий и прочих прелестей. Правда, Машу он все-таки выделял, куда деваться — живой человек. И Славе уделял внимание, даже пробегающим мимо членам невидимой команды, которая все-таки вела, неуклонно вела яхту в нужном направлении. Да что там команда, что там красавицы! Пафнутьев и себе уделял внимание достойное и неослабное — он никогда в жизни не пил столь душистого, холодного белого испанского вина. Но знал, чувствовал и понимал, что поступает плохо.
И в то же время Пафнутьев, старый пройдоха и хитрован, еще более твердо знал, чувствовал и понимал, что поступает единственно правильно, что с каждым опрокинутым бокалом вина он становится все более неуязвимым, все более неприкосновенным и зона безопасности с каждым бокалом расширяется вокруг него до самого горизонта, до самого горизонта, ребята.
И был прав.
Как ни легковерен и наивен был Пафнутьев в быту, с друзьями, даже с самим собой, но работа, многолетний опыт следственных обязанностей помимо его воли диктовали другие условия, вынуждали замечать все те невидимые вроде бы приметы, мелочи, обстоятельства, которые выстраивались в одну картинку.
Вот Слава, как бы истомившись по безбрежному морю, снова отошел к борту и вернулся с пустым бокалом, хотя не видел Пафнутьев, не видел, чтобы он этот бокал подносил ко рту.
А ведь такое вино!
Неужели не жалко?
Значит, много у них тут этого вина запасено.
Да и вино стали подавать не то — чего зря добро переводить? Если раньше Пафнутьев все любовался на женскую фигурку, изображенную на этикетке, то теперь сколько ни всматривался, не видел он женской фигурки. Да и этикетка была вроде другая. Куда менее изысканная. И Маша все что-то отлучается, хотя не забывает улыбаться приветливо и даже как бы приглашающе. И другие красавицы не обделяли Пафнутьева своим вниманием, но, заметив, что он больше предпочитает общаться с Машей, как-то незаметно устранились, словно ушли в тень.
Потом вдруг Пафнутьев обратил внимание, что Слава, опасливо поглядывая в его сторону, шепчется с Машей, и не за столом, а в сторонке, у мачты, и касается Маши совсем не так, как это принято в общем застолье, совсем не так. За общим столом так не касаются, сказал себе Пафнутьев, тут вы заблуждаетесь или же полагаете, что я заблуждаюсь...
С большим трудом, но Пафнутьев все-таки продирался к здравому смыслу, и это ему изредка удавалось. Сказывался опыт общения с Халандовским, с тем же Худолеем, да и Шаланда последнее время стал чаще наведываться в их компанию, оказался вполне пристойным человеком, а если его что-то подводило иногда, то только неуправляемое самолюбие, или скажем иначе — неуправляемая обидчивость, что, в общем-то, одно и то же.
— Как?! — заорал вдруг Пафнутьев, грохнув кулаком в жидковатый столик. — Как называется эта дырявая посудина?! Мать ее!
— Паша, ты буянишь? — Маша опять улыбалась хорошо и доверчиво. — Посудина называется «Азалия».
— Красиво! — одобрил Пафнутьев.
— Другими словами — «Дельфин».
— Неплохо! У зэков то же самое... Есть фамилии, есть кличка, и часто даже не разберешь, как к нему обращаться. Вот как мне обращаться к этой посудине... На «вы» или на «ты»?
— Паша, ко мне только на «ты». И я к тебе точно так же... Можно?
— Нужно! — рявкнул Пафнутьев и, пошатываясь, побрел в свою каюту. И блуждала, блуждала на его губах улыбка человека, вполне собою довольного. Он выполнил программу, которую поставил перед собой, выполнил ее успешно, можно даже сказать, с некоторым блеском. Его задача состояла в том, чтобы красиво напиться.
И он ее выполнил.
Напился.
Со мной было нечто похожее в те времена, когда я еще работал журналистом. Как-то мне довелось в одном городе Краснодарского края собирать материал об одном отделении милиции, которое одновременно было и местной бандой, почти бандой. Начальника отделения, то бишь главаря, в это время в городе не было, и мне без труда удалось собрать все, что требовалось для разгромного очерка. Когда я уезжал, добрые люди угостили меня на дорогу, и я не пренебрег их южными дарами, хорошо так не пренебрег, в машину они просто помогли мне сесть.
И вот в каком-то горном ущелье на пути в Краснодар нашу машину настигает колонна из нескольких милицейских «газиков» во главе, естественно, с главарем. Его задача не допустить публикации, а для этого все средства хороши. Мы остановились, но к тому времени армянский коньяк в душном, разогретом на солнце салоне сделал со мной все, что можно сделать с человеком слабым и доверчивым.
— Выйдем, — сказал начальник отделения милиции. — Разговор есть.
Я вышел.
Вокруг горы, ущелье, где-то на неимоверной глубине поблескивает ручей. В десятке метров несколько машин, возле каждой люди с дубинками. Я пошатнулся, но на ногах устоял, уцепившись за приоткрытую дверцу машины.
— Писать будешь? — спросил он негромко.
— О чем? — качнулся я.
