Николай Леонов - Сын банкира
– Я не знаю, за что нам все эти беды, я не знаю, кто дал этому америкосу хренову наш адрес и телефон, но он только что позвонил и сказал, что едет к нам решать вопрос насчет нашего Витюшки. Он что, хочет его у нас забрать? Лев Иванович, если он только посмеет ступить на наш порог, я его по лестнице спущу! Скажите, что нам делать?!
– Прежде всего, взять себя в руки и не наломать дров. Я немедленно выезжаю!
Когда Гуров и Крячко подошли к двери квартиры Лещевых, она оказалась незапертой. Из-за нее доносились возбужденные голоса взрослых и протестующие возгласы мальчика. Опера молча, без стука вошли в квартиру и прошли через прихожую. Сцена, увиденная ими, была, без преувеличения, душераздирающей. У входа в залу стояли бывшие Кульковы, что-то доказывая, на чем-то настаивая, а напротив них, в центре комнаты стояли Лещевы. Витя, обхватив Любовь Дмитриевну, уже не говорил, а кричал сквозь прорывающиеся слезы:
– Мам! Пап! Не отдавайте меня этим людям! Я не хочу к ним! Не хо-чу!!!
– Сынок, ну что ж ты говоришь такое? – плача, пыталась его увещевать Светлана. – Ты же наш сын, наш! У тебя есть братик, вы с ним похожи как две капельки воды. Вот, посмотри на эту фотографию…
– Не хочу! Не хочу! Не хочу! – отчаянно мотая головой, кричал Витя.
Мужчины стояли молча. Но по их лицам было видно, что они готовы накинуться друг на друга с кулаками.
– Господи, что ж тут творится-то такое? – входя в залу, укоризненно произнес Гуров.
– Правильно ты сказал – дров они наломают… – добавил вошедший следом Стас.
– Господа, если вы приехали, чтобы выгнать нас из этого дома, то смею вас заверить, что мы все равно не отступим. Мы наймем лучших адвокатов…
– Мы никого выгонять не собираемся. – Гуров выглядел предельно серьезным и строгим. – Мы приехали вступиться за этого мальчика. Любовь взрослых, особенно если она замешана на эгоизме, страшнее пожара – ничего не щадит. Витя, подойди ко мне. Ты мне доверяешь?
– Да, дядя Лева, я вам доверяю… – утерев слезы рукавом рубашки, мальчик подошел к Гурову.
– Тогда вот что… – Лев положил ему руку на плечо. – У тебя в вашем доме есть хороший друг? Ну, такой, с которым вы, как говорится, «не разлей вода»? Вот и замечательно. Иди, навести своего друга и забудь обо всем плохом. Я тебе обещаю: все будет хорошо. Честное сыщицкое!
Шмыгнув носом, Витя осторожно, бочком обошел странных, чужих людей, которые почему-то хотели его отобрать у папы и мамы, и, облегченно вздохнув, быстро выбежал за дверь.
– В общем, так, граждане, тут, как говорится, – запустив руку за пазуху, объявил Крячко, – без бутылки не разобраться.
Он достал квадратную, с яркой этикеткой литровую емкость, в которой плескалась прозрачная жидкость.
– Ну что, мужики, сядем рядком, поговорим ладком… – Он изобразил широкий, гостеприимный жест. – Рюмки, надеюсь, в этом доме найдутся? Ну и закусить чего-нибудь…
Любовь Дмитриевна, как бы выйдя из оцепенения, торопливо открыла сервант и достала оттуда четыре хрустальные рюмки. Затем, сходив на кухню, принесла сало, колбасу и какой-то салат.
– Уважаемые, прошу присесть! – Гуров взял за рукав и поочередно подвел к столу хозяина дома и Кулькоффа, посадив их друг против друга. – А вы, уважаемые дамы, пожалуйста, если вас это не затруднит, приготовьте чего-нибудь горяченького – картошечки жареной, с лучком там, например…
– Да, да, да! И сметанкой, сметанкой не забудьте ее полить. Ну, и еще сготовьте чего-нибудь такого-эдакого… – аппетитно причмокнул Стас. – Итак, мужики, предлагаю выпить за то, что Витя жив и здоров. В общем, за его здоровье и благополучие.
Он до краев наполнил рюмки и демонстративно поднял свою. Павел и Кулькофф, не глядя друг на друга, нехотя чокнулись. Некоторое время в комнате царила тишина, нарушаемая лишь звяканьем вилок.
– А что, мистер Кулькофф, американская колбаса вкуснее российской? – энергично пережевывая закуску, подмигнул Крячко.
– Зовите меня Михаилом… – устало вздохнул тот. – А что касается колбасы, то, наверное, не в ней счастье…
– Очень правильная мысль! – Стас снова наполнил рюмки. – Давайте выпьем за то, чтобы все мы были счастливы. За счастье!
Вторая рюмка была опустошена уже в более миролюбивой атмосфере. После третьей заговорил Гуров.
– Павел и Михаил, вас обоих я понимаю. Так уж получилось, что на одного и того же ребенка вы имеете равные права. Но давайте согласимся, что, прежде всего, он имеет самые большие права на то, чтобы быть счастливым.
– Кстати, Миш, ты упомянул об адвокатах… – поддев вилкой огурец, Стас, прищурясь, посмотрел на Кулькоффа. – Знаешь, в этой ситуации вы все уязвимы. Да, Павлу и его супруге можно предъявить обвинение в незаконном усыновлении. Но, с другой стороны, достаточно серьезное обвинение может быть предъявлено и тебе, как организатору ложного похищения собственного сына, из-за чего возникла угроза гибели формально чужого ребенка. Поэтому, может быть, стоит на этот счет объявить «нулевой вариант» – вы прощаете друг другу ваши вольные и невольные прегрешения и решаете дело только миром, не прибегая к судебным тяжбам? Паш, ты как?
– Ну… – Павел некоторое время молчал, затем нехотя кивнул. – Если они готовы решать миром, то и я не против.
– А ты, Миша, что скажешь?
– Да, да, я согласен, – тягостно вздохнув, кивнул Майкл Кулькофф.
– Ну, тогда за согласие! – объявил Крячко, и в рюмки снова полилась огненная влага.
Хмель уже начал оказывать свое действие – лица сидящих за столом порозовели, голоса стали несколько сбивчивыми, движения угловатыми. Когда опустела и четвертая рюмка, Гуров, чувствуя нарастающую невесомость мысли, решил, что настало время внести в разговор немного конкретики, пока еще была такая возможность.
– Ну, коль мы пришли к согласию, – положив вилку, объявил он, – то давайте его закрепим. Все – «за»? Тогда, Михаил и Павел, пожмите друг другу руки. Ну, вот и отлично! А вот как нам всем быть дальше, давайте обсудим завтра, на трезвую голову.
– Ну, тогда за трезвый взгляд на жизнь, а также за мир и дружбу! – объявил Стас, разливая остатки содержимого штофа. – Быть добру!
Похоже, этот тост был поддержан всеми наиболее горячо. Покончив с закуской, Крячко некоторое время сидел с задумчивым видом, а затем, неожиданно ощутив в себе какие-то токи души, негромко, но с чувством запел:
Любо, братцы, любо-о-о, любо, братцы, жить!С нашим атаманом не приходится тужи-ить…
В нем словно проснулись его предки-казаки с их неуемной жаждой воли, справедливости и хорошей, задушевной песни. Лев, обычно не тяготевший к застольному вокалу, неожиданно для себя проникся глубинной сутью как будто простых, бесхитростных слов и решительно поддержал своего приятеля.
Женщины, хлопотавшие на кухне, все это время были натянуто-вежливы, стараясь меж собой не общаться и даже не рискуя лишний раз оказаться рядом. Если одной из них нужно было подойти к плите, то другая тут же находила повод, чтобы отойти к столу или шкафу. Неожиданно из залы до них донеслось нечто, в этой напряженной, до предела наэлектризованной атмосфере, совершенно невероятное. Недоуменно переглянувшись, женщины остановились. Квартет ощутимо хмельных мужских голосов, пусть и не очень стройно, зато задушевно и дружно выводил:
А первая пуля, а первая пуля,А первая пуля в ногу ранила коня-а-а,А вторая пуля, а вторая пуля,А вторая пуля в сердце ранила меня-а-а…Любо, братцы, любо-о-о, любо, братцы, жить!..
Ошеломленные услышанным, женщины словно впервые увидели друг друга. Они замерли безмолвными изваяниями, не замечая, что чайник уже практически превратился в гейзер, а картошка начала подгорать…
Эпилог
Прошло несколько месяцев. Не сразу, не вдруг, но постепенно две семьи, казалось бы, обреченные на вечную неприязнь, начали находить общий язык. Ближе к осени в Подмосковье погостил Алекс, а ближе к зиме в Филадельфию съездили Лещевы. С первой же встречи братья стали неразлучны. Генерал Орлов нашел-таки в себе душевные и административные силы предоставить своим лучшим операм давно уже обещанные им отпуска. Лев Гуров и Мария Строева, а следом за ними и Станислав Крячко махнули в двухнедельный круиз по Черному и Средиземному морям.
Над одним лишь поселком Васькино после всколыхнувших его июньских событий словно сгустились черные тучи. Выгоревший изнутри дом Иганушкина даже ясным днем казался мрачным склепом, угрюмо взирающим на окружающее пустыми глазницами оконных проемов. Старухи шептались о странных стонах, по ночам якобы доносящихся из его стен. Как бы подтверждая эти слухи, владельцы ближайших особняков к осени съехали в другие места, распродав свои дома. Лишь дом Иганушкина его родственники не смогли продать даже за бесценок. Никто не захотел ступить во владения хоть и мертвого, но по-прежнему пугающе-зловещего Упыря.
