Мы вернемся осенью (Повести) - Валерий Вениаминович Кузнецов
— Уснул, — ответила она на его немой вопрос.
— Что это было?
— Ничего особенного, Виктор, ничего особенного. Просто у него старое, изношенное сердце. А последнее время он очень много работал.
Елена Петровна задумчиво помешала ложечкой в стакане и продолжала:
— Бессмертна душа или нет — вопрос проблематичный, а вот сердце... У него определенный срок и, как выясняется, очень маленький.
— Так может его... лучше в больницу? — осторожно спросил Голубь.
— В больнице ему уже практически не помогут, — спокойно, даже как-то равнодушно ответила Елена Петровна, продолжая беззвучно помешивать ложечкой в стакане. — Я посоветовалась с врачами. Они сказали: река, свежий воздух — хуже не будет. Вот — едем.
Она подняла голову и взглянула на Виктора.
— Я рада, что мы увиделись. И Борис был такой... оживленный. Он у меня ведь... вечный студент: поговорить, разыграть, мировые вопросы обсудить...
— Мне тоже было хорошо, — признательно улыбнулся Виктор. — Как будто в институт вернулся, на пятнадцать лет назад.
— Вы обязательно прочтите Платона, — напомнила Елена Петровна, — очень интересно. И Борис верно заметил, созвучно вам в чем-то. У вас действительно уникальная работа. Борис как-то сказал мне, что вы изучаете срезы человеческой нравственности — а у нее ведь тысячелетний опыт.
— Какое, изучаю, — махнул рукой Виктор. — Я — чернорабочий, практик. Мне изучать некогда. Я эти срезы считать не успеваю.
— Не скажите, дорогой, не скажите, — покачала головой Елена Петровна. — Ваша практика и на вас влияет, делает лучше, добрее. Я вас знаю давно, поверьте, со стороны виднее.
— Ну, за меня вы можете быть спокойны. Я нравственен профессионально. По долгу службы. Вы где-нибудь читали о безнравственном милиционере? В литературе этот тип обречен быть нравственным. В жизни тоже.
— Так уж и обречен? А ваш этот приятель... Олег?
— Я бы не назвал его безнравственным. Дела семейные, знаете... Он несколько, может, глуповат — отсюда все его беды.
— Почему же он тогда у вас работает — и даже преуспел? Я думала, в вашей организации дураков не держат.
— Дураки есть в любой организации. И потом, глупость и профессиональная непригодность — разные штуки.
— Однако вы далеко зайдете с таким тезисом. Смотрите, не споткнитесь. Глупость — дело наживное в отличие от профессиональной непригодности, — она тихо рассмеялась. — Фу ты, прямо заразилась от вас обоих. Я же серьезный человек, а вот поди... Треплюсь, как девчонка.
— Это не треп, — покачал головой Виктор. — Мы говорим о жизни. А жизнь — заразительная вещь.
— Вот поэтому я рада, что мы пришли к вам. Жаль только, что Борис устал. Пойдемте, посмотрим, как он там.
Они тихо подошли к дивану. Борис Дмитриевич спал, лицо его было безмятежно и спокойно. И страшно было думать, что жизнь этого большого тела поддерживает старое, изработанное сердце, которое скоро остановится навсегда.
— Господи, как я хочу, чтобы ему стало лучше, — беззвучно прошептала Елена Петровна.
Она поправила шерстяное одеяло, потом села рядом и долго смотрела на спящего горестным взглядом.
Глава первая
Критон горестно смотрел на спящего. Тот был с головой укрыт серым шерстяным одеялом, виднелись только коричневые потрескавшиеся пятки. Видимо, спящему стало холодно, потому что он пытался время от времени спрятать ноги под одеяло. Однако одеяло было короткое, а кроме того, мешала цепь, брякавшая при каждом движении: ноги были закованы в кандалы.
— Как ты можешь спать! — еле слышно прошептал Критон. Слезы показались у него на глазах при виде этих беспомощных попыток согреться. — Как ты можешь спать, будто ничего не случилось!
— Ты прав, — донесся из-под одеяла голос, — уснуть совершенно невозможно: ногам холодно, кандалы натерли кожу до ссадин. И вдобавок ко всему ты так красноречиво сопишь, будто тебе предстоит изжарить меня живьем.
С этими словами человек отбросил одеяло и, спустив ноги на пол, сел. Это был обрюзгший, толстый старик невысокого роста, курносый, губастый. Седые клочковатые волосы на висках и затылке росли обильно, однако почти от темени начиналась залысина, переходящая в крутой, бугристый лоб, который отделялся от мощных надбровных дуг глубокой продольной складкой, образовавшейся, вероятно, вследствие постоянной привычки смотреть исподлобья. Тем не менее, взгляд его, против ожидания, не казался хмурым. Видимо, это происходило оттого, что глаза были выпуклыми, даже выпученными, в веселых старческих морщинах, ясные и лукавые.
Это несообразие: привычки смотреть исподлобья и добрых глаз, курносого, вислогубого лица сластолюбца и огромного нависающего лба, — вводило в заблуждение многих людей, впервые видевших старика и пытавшихся судить о нем по внешности. Сирийский маг и физиономист Зопир при встрече охарактеризовал его как человека, духовно ограниченного и склонного к пороку. Взрывом веселого хохота встретили друзья старика эту характеристику, потому что относилась она не к кому иному, как к Сократу — бедному, простоватому на вид афинянину, чьи безобидные дурачества в спорах, записанных через несколько лет по памяти его учениками, грозным и веселым гулом прокатились по истории всех времен и народов, обрастая, как снежный ком, толкованиями ученых и философов.
В марте 399 года до новой эры по доносу бездарного поэта-трагика Мелета, владельца кожевенных мастерских Анита и оратора Ликона Сократ был обвинен в отрицании богов, признанных Афинами, и совращении молодежи. Афинский суд присяжных числом в 500 человек, перевесом в 80 голосов, приговорил его к смерти. 29 дней ждал Сократ приведения приговора в исполнение.
Сегодня было утро тридцатого дня.
Сегодня Сократ в соответствии с приговором должен был умереть.
Сегодня он должен бежать!
Так решил Критон. У него водились деньги — в отличие от Сократа. Симмий и Кебет из Фессалии тоже дали денег. Тюремный сторож ублаготворен, дело за малым. Правда, Сократ стар. Но ведь весь побег — выйти за ворота тюрьмы (двери откроет тот же сторож). Затем добраться до Мегары. Совет Одиннадцати, конечно, будет в гневе. Потаскают друзей философа. Но и то сказать — кто будет особенно волноваться оттого, что сбежал семидесятилетний старик? 210 присяжных голосовали против обвинения. А когда выступал Мелет, даже поддерживавшие обвинение смеялись над ним. Сократ сам настроил против себя демос: смеялся над своими доносчиками, иронизировал над афинянами, не плакал, не привел в суд Ксантиппу с детьми, чтобы, как это принято, разжалобить присяжных. Отрицал обвинение и, по своему обычаю, довел его до
