Луиз Пенни - Жестокие слова
Брови Гамаша взметнулись. Судя по дому и обстановке, в нем мог жить только один человек. Но события говорили, что этот дом и его обитателя нашел кто-то еще.
Может быть, это прорыв в расследовании? Может быть, убийца оставил отпечатки?
В домике становилось сумрачнее. Морен нашел еще две лампы и несколько свечей. Гамаш наблюдал за работой команды. В ней была та слаженность, которую мог оценить только другой полицейский. Плавные движения, кто-то отходит в сторону, кто-то наклоняется, опускает голову, приглядывается, становится на колени. В этом была какая-то красота.
Он стоял в центре домика, глядя на все происходящее. Стены здесь были бревенчатые, из крупных бревен. Как это ни странно, на окнах висели занавески. А на кухне к окну был прислонен кусок стекла янтарного цвета.
Ручной насос у раковины был закреплен на кухонном столе, а тарелки и стаканы были аккуратно расставлены на открытых полках. Гамаш заметил еду на кухонном столе, подошел, пригляделся, ни к чему не прикасаясь. Хлеб, масло, сыр. Обгрызенные, но вовсе не человеком. В открытой коробке немного байхового чая. Горшочек с медом. Открытая четвертинка молока. Он принюхался — кислое.
Гамаш подозвал Бовуара:
— Что ты думаешь?
— Этот человек захаживал в магазины за продуктами.
— Как? В магазине месье Беливо его не было. И я совершенно уверен, что он не ходил в Сен-Реми. Кто-то приносил ему еду.
— И убил? Выпил с ним чашечку чая, а потом проломил ему голову?
— Возможно, возможно, — пробормотал старший инспектор, оглядываясь.
Масляная лампа отбрасывала свет, ничуть не похожий на свет электролампы. Мягкий свет. Границы этого мира казались размытыми.
Дровяная плита разделяла примитивную кухню и жилое пространство. Небольшой стол, покрытый скатертью, видимо, служил обеденным. На противоположной стене находился камин, сложенный из речного камня. В дальнем углу домика стояли большая медная кровать и комод.
Кровать была застелена, подушки взбиты и подготовлены ко сну. На стенах висела ткань, вероятно чтобы препятствовать холодным сквознякам, — так делали в средневековых замках. На полу здесь и там лежали коврики, а пол был испачкан всего одним, но глубоко впитавшимся пятном крови.
Книжный стеллаж, целиком закрывавший одну из стен, был заставлен старыми книгами. Гамаш подошел к нему, обратил внимание на что-то торчащее между бревен. Вытащил, посмотрел.
Долларовая купюра.
Канада уже многие годы, десятилетия не использовала долларовых купюр. Гамаш принялся внимательнее рассматривать стену и увидел другие бумажки. Долларовые купюры. Несколько двухдолларовых. Обнаружились и двадцатки.
Неужели такова была банковская система хозяина? Как старый скряга, он хранил здесь свои денежки, только набивал ими не матрас, а щели между бревнами? Пройдясь по домику, Гамаш понял, что таким образом просто конопатились щели. Этот домик был сооружен из дерева и канадской валюты, которая использовалась в качестве изоляционного материала.
Затем он подошел к камину из речного камня, остановился у одного из кресел — у того, которое просело сильнее другого. Прикоснулся к потертой материи. Посмотрев на стол рядом с креслом, он увидел столярный нож, о котором говорил Бовуар. Еще к столу были прислонены скрипка и смычок. Рядом с инструментами лежала книга, закрытая, но с закладками. Может быть, человек читал, когда к нему пришли?
Гамаш взял книгу и улыбнулся.
— «В моем доме было три стула, — тихим голосом прочел он. — Один для одиночества, два для дружбы, три для общества».
— Что-что? — переспросила Лакост со своего места — она сидела на корточках, заглядывая под стол.
— Это Торо. «Уолден, или Жизнь в лесу». — Гамаш поднял книгу. — Торо тоже жил в хижине, которая, возможно, немногим отличалась от этой.
— Но у него было три стула, — улыбнулась Лакост. — А у нашего человека только два.
Только два. Но этого было достаточно, и это было важно. «Два для дружбы». У него был друг?
— Я думаю, он был русским, — сказала Лакост, поднявшись.
— Почему?
— Здесь на полке, рядом с книгами, есть несколько икон. — Лакост махнула рукой себе за спину.
И действительно, перед фолиантами в кожаных переплетах стояли русские иконы.
Старший инспектор нахмурился, оглядел маленький домик. По прошествии минуты он практически замер на месте, только глаза его стреляли в разные стороны.
Бовуар подошел к нему.
— Что?
Гамаш не ответил. В помещении воцарилась тишина. Он снова обвел глазами хижину, еще не веря тому, что увидел. Его удивление было настолько велико, что он закрыл глаза, потом снова открыл их.
— Что? — повторил Бовуар.
— Будь с этим очень осторожен, — посоветовал Гамаш агенту Морену, который держал в руках стакан из кухни.
— Хорошо, — сказал Морен, не понимая, почему шеф вдруг сказал об этом.
— Дай-ка его мне.
Морен отдал стакан Гамашу, и тот поднес его к масляной лампе. В мягком свете он увидел то, что и предполагал увидеть, хотя и не предполагал держать такое в руках. Хрусталь очень тонкой работы. Ручной. Он не мог разглядеть марку на днище стакана, но даже если бы и смог, она ничего не сказала бы ему. Он не был специалистом. Но он знал достаточно, чтобы понимать: у него в руках бесценная вещь.
Это было очень старое, даже древнее стекло. Изготовленное методом, который не использовался вот уже сотни лет. Гамаш осторожно поставил стакан и оглядел кухню. На открытых простых полках стояло не меньше десяти стаканов, все разных размеров. Все одинаково древние. К удивлению команды, Гамаш прошел вдоль полок, беря с них тарелки, чашки, столовые приборы. Потом он подошел к стенам, вгляделся в драпировки. Осмотрел коврики, поднимая уголки, и наконец, как человек, чуть ли не боящийся того, что нашел, подошел к стеллажу.
— Что, шеф? — спросил Бовуар, присоединяясь к нему.
— Это не простая хижина, Жан Ги. Это музей. Каждый экспонат дышит древностью, каждый бесценен.
— Вы шутите, — сказал Морен, ставя кружку в форме лошади.
Кто же был этот человек? Кто выбрал для себя жизнь вдали от людей? «Три для общества».
Этот человек не хотел общества. Чего он боялся? Только страх мог загнать человека так далеко от всех. Возможно, он действительно был сурвивалистом? Нет, Гамаш так не думал. Вещи в домике противоречили этой гипотезе. Ни пистолета, ни какого-то другого оружия. Ни журналов типа «сделай сам», ни публикаций, предупреждающих о страшных всемирных заговорах.
Вместо этого убитый принес собой в лесную чащу изящнейшие хрустальные стаканы.
Гамаш оглядел книги, не осмеливаясь прикоснуться к ним.
— Пыль с них стиралась?
— Да, — ответил Морен. — И я заглядывал в них — думал, там найдется имя владельца. Но толку от этого мало. В большинстве из них разные имена. Очевидно, куплены в старой книге.
— Очевидно, — прошептал Гамаш себе под нос.
Он посмотрел на книгу, которую все еще держал в руке. Открыл ее на закладке. «Я ушел в лес, потому что хотел жить осмысленно, обдумывать только важнейшие факты жизни и понять, смогу ли я научиться тому, что жизнь может мне преподать, а не для того, чтобы, когда наступит смертный час, обнаружить, что я и не жил».[54]
Гамаш закрыл книгу и тихо вздохнул.
Это было первое издание.
Глава девятнадцатая
— Питер? — Клара тихонько постучала в дверь его студии.
Он отпер замок, стараясь выглядеть не скрытным, а подчинившимся. Клара слишком хорошо знала его. Знала, что он всегда скрытен в том, что касается его искусства.
— Как идут дела?
— Неплохо, — сказал он.
Всей душой он жаждал поскорее закрыть дверь и вернуться к работе. Он весь день брал кисть, подходил к полотну, но руки у него опускались, и он опять отходил. Вроде бы картина еще не закончена. Или закончена? Питер пребывал в замешательстве. Что скажет Клара? Что скажут его почитатели? Критики? Он никогда прежде не делал ничего подобного. Ну, почти никогда. И уж точно, если считать от детства.
Он никогда никому не сможет показать это.
Над его творением сейчас можно только посмеяться.
Картине требовалось больше определенности, больше деталировки. Больше глубины. Того, что его клиенты и сторонники привыкли от него ждать. Того, что они покупали.
В этот день он десятки раз поднимал кисть и опускал ее. Такого с ним никогда еще не случалось. Бывало, он как завороженный смотрел на Клару, которую раздирали сомнения, но после внутренних борений она все же выдавала какое-нибудь маргинальное произведение. Свой «Марш счастливых ушей», серию, вдохновленную стрекозиными крыльями, и, конечно, свой шедевр — серию «Воинственные матки».
Это было следствием вдохновения.
Нет, у Питера таких проблем не возникало. Он был дисциплинированнее. Он планировал каждую работу, выписывал и рисовал к ней эскизы, за много месяцев зная, какой будет результат. Нет, ни на какое богоданное вдохновение он не полагался.
