Луиза Пенни - Смертельный холод
– Эта ваша агент Николь приехала и зарезервировала себе номер. Даже заплатила за себя – вытащила из кармана такой маленький ролик из скрученных купюр. В общем, она сказала, что присмотрит за ним.
Гамаш понадеялся, что Бовуар не придет в сознание.
Бовуара посетил кошмар. В своем бреду он видел себя в постели с агентом Николь. И тошнота снова стала одолевать его.
– Вот сюда, – донесся до него довольно приятный женский голос.
Корзинка для мусора каким-то образом поднялась и оказалась у самого его рта. В желудке у него ничего не осталось, а потому дело закончилось одним лишь рвотным позывом.
Он снова упал на влажные простыни и испытал какое-то странное чувство: будто ему отерли лицо и рот, а на лоб положили холодную тряпицу.
Жан Ги Бовуар провалился в глубокий сон.
– Я купил десерт. – Габри показал на коробку на столе. – Шоколадный торт.
– Знаешь, у меня такое чувство, что ты начинаешь мне нравиться, – проворчала Рут.
– Вот что значит быть геем. – Он улыбнулся и принялся доставать торт.
– Я приготовлю кофе, – сказала Мирна.
Гамаш очистил тарелки и напустил горячую воду в раковину, чтобы их вымыть. Отмывая тарелки и передавая их Кларе, стоящей с полотенцем в руках, он поглядывал в хваченное инеем окно на огни Трех Сосен и размышлял о фильме. «Лев зимой». Он вспоминал персонажей, сюжет, безжалостную ругань между Алиенорой и Генрихом. Этот фильм рассказывал об искореженных, вывернутых, растраченных впустую любви и власти.
Но почему он был так важен для Си-Си? И был ли он важен для расследования?
– Кофе будет готов через две минуты, – сказала Клара, вешая сырое полотенце на спинку стула.
Комната уже наполнилась запахом свежесваренного кофе и сочного шоколада.
– Вы не покажете мне вашу мастерскую? – обратился Гамаш к Кларе, надеясь, что сумеет пройти на достаточном расстоянии от стола и не поддастся искушению ткнуть в торт пальцем. – Я ведь так и не видел ваших картин.
Они прошли по кухне к широко распахнутой двери в мастерскую Клары. Соседняя дверь в мастерскую Питера была закрыта.
– Чтобы муза не убежала, – объяснила Клара, и Гамаш кивнул с умным видом.
Он прошел в самый центр большой захламленной мастерской Клары и остановился.
В мастерской повсюду лежал брезент, в воздухе витал успокаивающий запах разнообразных красок и полотен. В одном углу стояло старинное потертое кресло, а стопка художественных журналов служила подставкой для грязной кофейной кружки. Гамаш неторопливо повернулся и остановился у одной из стен, на которой висели три изображения.
Он подошел ближе.
– Это Кей Томпсон, – сказал он.
– Молодец. – Клара встала рядом с ним. – А это Матушка. – Она показала на следующую работу. – Эмили я продала некоторое время назад доктору Харрис, но посмотрите сюда. – Она показала на торцевую стену, на которой висело громадное полотно. – Все три вместе.
Гамаш остановился перед картиной, изображавшей трех пожилых женщин, обнимающих друг друга сплетенными руками. Полотно было очень сложным, со слоями фотографий, картин и даже надписями. Эм, женщина посредине, резко откинулась назад и смеялась от всего сердца, а две другие поддерживали ее и тоже смеялись. Картина кричала о душевной близости, запечатленной в этом приватном мгновении из жизни трех женщин. Картина говорила об их дружбе, об их зависимости друг от дружки. Она воспевала любовь и заботу, выходящие за пределы приятных ланчей и подарков на день рождения. Гамаш чувствовал себя так, будто заглянул в душу каждой из них, и вынести все, что было там у всех троих, было почти невозможно.
– Я называю эту картину «Три грации», – сказала Клара.
– Идеально, – прошептал Гамаш.
– Матушка – это Вера, Эм – Надежда, а Кей – Любовь. Мне надоело видеть граций всегда молодыми и прекрасными. Я думаю, что мудрость приходит с возрастом, опытом и болью. И пониманием того, что важно.
– Она уже закончена? Такое ощущение, что есть место еще для одной фигуры.
– Какой у вас внимательный глаз. Она закончена, но в каждой моей работе я пытаюсь оставлять небольшое свободное пространство, что-то вроде трещины.
– Для чего?
– Вы видите, что написано на стене за ними? – Она кивнула в сторону картины.
Гамаш подался вперед, надевая очки, и прочитал вслух:
Звони в колокола, что еще не мертвы,Забудь свою идеальную жертву.Нет таких мест, где трещины нет,Через нее и проникает свет[79].
– Прекрасно. Мадам Зардо? – спросил он.
– Нет. Леонард Коэн. Во всех моих работах присутствуют те или иные сосуды. Контейнеры. Иногда это выражается в отрицательном пространстве. Иногда как-то более очевидно. В «Трех грациях» это более очевидно.
Гамашу это было не очевидно. Он отступил от картины и тут увидел, о чем она говорит. Сосуд, подобие вазы, был образован их фигурами, а пространство, на которое он обратил внимание, было трещиной, чтобы пропускать свет.
– Я делаю это для Питера, – тихо сказала она. Сначала Гамашу показалось, что он ослышался, но она продолжала так, словно говорила с самой собой. – Он как собака. Как Люси. Очень преданный. Вкладывает все, что у него есть, в одну вещь. Один интерес, одно хобби, один друг, одна любовь. Я его любовь, и у меня от страха волосы дыбом встают. – Она повернулась и посмотрела в задумчивые карие глаза Гамаша. – Он затопил меня своей любовью. Я его сосуд. Но что, если я тресну? Что, если я сломаюсь? Что, если я умру? Что он будет делать?
– Значит, все ваше искусство исследует эту тему?
– Главным образом оно о несовершенстве и скоротечности. Трещина есть во всем.
– И через нее проникает свет, – сказал Гамаш.
Он подумал о Си-Си, которая столько написала о свете, просветленности и освещении. Она считала, что источник света – совершенство. Но она не шла ни в какое сравнение с этой светлой женщиной, рядом с которой он сейчас стоял.
– Питер не понимает этого. И вероятно, никогда не поймет.
– А вы никогда не писали Рут?
– Почему вы спрашиваете?
– Откровенно говоря, если в ком и есть трещина, то… – Он рассмеялся, и Клара присоединилась к нему.
– Нет, ее я не писала. И знаете почему? Боюсь. Я боюсь, что она может стать моим шедевром, и я боюсь даже пробовать.
– Боитесь, что не получится?
– В самую точку. Есть в ней что-то пугающее – в Рут. Не думаю, что мне хочется так глубоко заглядывать в эту душу.
– И все же вы это сделаете, – сказал он, и она поверила ему.
Гамаш молча смотрел на нее своими мирными, спокойными темно-карими глазами. И Клара вообразила себе все те ужасы, что он видел этими глазами. Убитых и искалеченных женщин, детей, мужей, жен. Он каждый день видел насильственную смерть. Она посмотрела на его руки, большие и выразительные, и представила, что ему приходится делать этими руками. Прикасаться к телам мертвецов, умерших не своей смертью. Сражаться за свою жизнь и жизнь других людей. И – возможно, худшее из всего – стучать в дверь тех, кто потерял близкого человека. Чтобы войти и сообщить страшное известие. Разбить их сердце.
Гамаш подошел к следующей стене и увидел самое удивительное произведение искусства. Сосудами в данном случае были деревья. Клара нарисовала высокие деревья в форме бутылочных тыкв, роскошных и созревших. И плавящихся, словно внутренний жар был слишком велик для них. Они светились. В буквальном смысле этого слова. Цвета были молочные, как Венеция на рассвете, такая теплая, умытая, древняя.
– Они замечательные, Клара. Они излучают свет.
Он повернулся и удивленно посмотрел на нее, словно увидел в первый раз. Гамаш знал, что она проницательная, смелая, сострадательная. Но не подозревал, что она талантливая.
– Кто-нибудь видел эти ваши работы?
– Я дала папку с моими работами Си-Си. Как раз перед Рождеством. Она дружила с Дени Фортеном.
– Это владелец галереи, – сказал Гамаш.
– Лучшей в Квебеке. А может, и в Канаде. У него связи с Музеем искусств в Монреале и Музеем современного искусства в Нью-Йорке. Если ему понравились чьи-то работы, то можно считать, что дело сделано.
– Поздравляю.
– Не с чем. Ему не понравились мои работы. – Клара отвернулась, не в силах смотреть кому-то в глаза и признавать свою несостоятельность. – Так случилось, что Си-Си и Фортен были в «Ожильви», когда я приехала туда на презентацию книги Рут. Мы разминулись на эскалаторе. Я поднималась, а они спускались. Я слышала, как Си-Си сказала ему: жаль, что он считает мои работы дилетантством и банальщиной.
– Он сам это сказал? – удивленно спросил Гамаш.
– Нет, не он. Это сказала Си-Си. Она повторяла его слова, а он ей не возразил. Потом мы разъехались, и я оглянуться не успела, как оказалась за дверью. Слава богу еще, что встретила бродяжку.
