Джеймс Берк - Неоновый дождь

— Ты прав. Это личное дело, — согласился он.

Его взгляд скользнул от меня по людям вкруг стола. Они снова начали есть и болтать.

— Ты хочешь поймать этого Филипа Мерфи?

Постучав пальцами по стакану с водой, я отвернулся.

— Не надо игр, дружище, — сказал я.

— По-твоему, я играю? Человек, который уже разводил весь округ Орлеан и половину Сент-Бернарда, когда ты еще в школу бегал? По-твоему, я вытащил тебя сюда ради игр?

— Откуда у тебя ниточка к этому парню?

— Он наркоман. В один прекрасный день наркоман в любом случае откинет копыта. Раньше он баловался маком, а теперь стал законченным торчком, которому по две дозы в день нужно. Хочешь достать его — начни с этого ресторана, — сказал он, бросив картонку со спичками на скатерть. На этикетке была нарисована пальма и шла надпись: «Побережье Залива. Отличная кухня. Билокси, Миссисипи». — Он связан с парнем, который служит на автостоянке у ресторана.

— А почему тебя так беспокоит Филип Мерфи, Диди?

— На то у меня свои причины, может, даже целая связка причин.

— Он играет на другом поле. Он тебе не соперник.

— Он закручивает кое-кому гайки в Форт-Лодердейле. И кое-кто из тех мест хочет убрать его.

— Я знаю этого парня. Он не твоего круга.

— Да, верно. Но он все время влезает не в свое дело. Чего ты никак не можешь понять: южная Флорида — это не Новый Орлеан. Майами и Форт-Лодердейл — открытые города. Никто там не замыкается на своей деятельности, никто из себя крутого ковбоя не изображает. И это всегда ценилось. А теперь везде цветные, кубинцы и колумбийцы. Они же грязные животные. Они пришьют тебя за пятьдесят баксов, друг у друга детей убивают. А потом приходят такие парни, как Мерфи, и начинают проворачивать с ними политические делишки: интриги против Кастро или вот эта ерунда, которая в Центральной Америке творится. Эти недочеловеки, которые людоедством занимаются, которые на птицефермах родились, — кончают работой на правительство. А в это самое время ребята вроде меня должны являться пред светлые очи Верховного суда.

Я взял картонку со спичками и сунул в карман рубашки.

— Спасибо за информацию, Диди. Надеюсь, в Бэйлоре все для тебя обернется наилучшим образом, — пожелал я.

— Ты же не поел. Тебе не нравится итальянская еда?

— Знаешь ведь, какие мы, старые пьяницы, у нас шрамы на животе и все такое.

— Может, тебе не нравится быть моим гостем, а?

— Я ценю твое гостеприимство. Ты всегда был щедрым человеком. Увидимся, Диди.

— Да, обязательно. Всегда буду рад. Но запомни одну вещь. Я в тюряге никогда не сидел. Ни разу за тридцать лет. Можешь сказать это любому из тех бездельников, кто работает у прокурора.

Вода в озере просто кипела, когда я вернулся домой. Высокие волны долетали до крыши, и каждый дюйм металла и дерева на палубе раскалился, как сковородка. Я надел плавки, маску с трубкой и нырнул в озеро. У поверхности вода прогрелась, но я чувствовал, что ниже — слой холодной воды, и чем дальше от берега, тем она была холоднее. Впереди, на мертвой зыби воды, покачивались три пеликана, их мокрые клювы раздулись от рыбы, а я все старался понять, к чему клонил Диди Джи. Я не поверил его разглагольствованиям о том, что Мерфи осложняет жизнь группировкам в южной Флориде, а его недовольство тем, что правительство поддерживает кубинскую политическую мафию, казалось, возникло прямо в момент разговора. Но кто ему про это наплел? В переводе на язык закона южная Флорида была землей смоляных ям Ла-Бреа.

Настоящей проблемой было то, что никто, кроме самого Диди Джи, не ведал, что творится в голове Диди Джи. Большинство копов делят преступников на простаков и дегенератов, или же предполагают, что умные преступники рассуждают так же, как они. Но правда заключается в том, что ни один человек в мире не знает, что происходит в мозгу психопата. Диди Джи был порочным, но чувствительным толстяком, способным с одинаковой легкостью дать официантке на чай пятьдесят долларов и воткнуть острую пику для колки льда в живот ее мужу. Когда он помогал собирать дань с ростовщиков в Алжире[30], символом его появления стала окровавленная бейсбольная бита, которую он хранил для подтверждения собственных требований на заднем сиденье кабриолета.

Но каким-то образом у него и его семейства находились свои защитники. Журналисты зачастую обращались к ним как к почетным людям города, живущим по тайным, частным законам морали; по телевизору показывали подробные документальные фильмы о его многочисленных родственниках, о том, как они ходят на воскресную службу, о том, какие они патриоты, вскользь упоминая об их связях с полулегальными формами организованной преступности, такими как бизнес на номерах машин и доходы с профсоюзов. Они были просто бизнесменами, не более аморальными, чем крупные корпорации.

Возможно, так оно и было. Но я видел их жертв: владельцев маленьких продуктовых магазинчиков и дворников, которые брали у них в долг, а потом становились служащими в собственных магазинах; работников ночных клубов, розничных торговцев пивом и мясом, жокеев, которые не могли выехать из города без их разрешения; наркоторговцев, которым требовалось все больше «мулов» для перевозки их груза; и тех, кто становился живым уроком и чья голова взрывалась на тысячи кусочков от крупной картечи, выпущенной из двустволки, залепляя мозгами ветровое стекло машины.

И, может, еще более серьезной проблемой было то, что такие, как Диди Джи, понимали нас, а мы не могли их раскусить. Была ли их порочность наследственной или они творили зло по личному выбору? Я сделал вдох через трубку и, нырнув в глубину, заскользил над серым волнистым песчаным дном, разгоняя маленьких рыбешек, которые суетливо уносились прочь, переливаясь в зеленовато-желтом свете. В соленой воде озера покоились останки людей, представлявших собой крайности человеческого поведения. Они были сотворены тем же Создателем, что и другие люди. Но на этом сходство заканчивалось.

Три года назад маленький самолет из Тампы с семьей на борту столкнулся над заливом с сильнейшим встречным ветром. За время борьбы с ним вышло все топливо, и люди на парашютах спустились в озеро в десяти милях отсюда. Они выбросились, имея при себе всего один баллон с кислородом. Отец и мать отлично плавали и могли бы доплыть до берега или до дамбы, но они остались со своими тремя детьми, поддерживая их на плаву в течение двух дней. Потом один за другим родители и старшие дети погрузились под воду. Выжил лишь самый младший ребенок, потому что отец прицепил ему на спину баллон, а на голову повязал свою рубашку, чтобы не напекло солнце.

В нескольких милях к западу, прямо у южного побережья города Морган лежал разбитый, весь покрытый морскими тварями корпус германской подлодки, потопленной американским эсминцем в 1942 году, когда нацистские субмарины имели привычку залегать на дно в ожидании танкеров с нефтью, шедших с очистительных заводов в Батон-Руж и Новый Орлеан. Ловцы креветок из Нью-Иберия рассказывали, что поздними вечерами весь горизонт на юге освещался оранжевым пламенем, а они потом частенько вытаскивали в своих сетях обугленные тела. Трудно было распознать среди них нацистов, но я представлял их одетыми в черную форму, узкоглазыми существами, живущими под водой, которые всегда готовы сжечь или убить людей.

Много лет спустя, учась в колледже, я как-то нырнул с баллоном кислорода и водолазным поясом на дно к остову лодки. Она лежала на боку, на глубине шестидесяти футов, на капитанской рубке еще виднелись нарисованные краской идентификационные номера. Корма накренилась над уступом, где дно уходило ниже, и мне показалось, что возле гребных винтов вертятся песчаные акулы. Сердце забилось у меня в груди, я часто задышал, быстро расходуя кислород, и почувствовал, что вспотел в своей маске. Поняв, что так и не избавился от своих детских страхов, я поплыл дальше, к черной массивной рубке, и постучал по стальной обшивке рукоятью своего охотничьего ножа.

А потом, когда я стал подниматься на поверхность, случилось самое странное из всего, что произошло в моей жизни. Я почувствовал, что попал в струю холодного течения, поднявшегося волной из темноты, лежавшей под гребными винтами, а от корпуса полетели вверх пузырьки воздуха. Я услышал, как металлические пласты обшивки скрежещут по дну, затем раздался какой-то треск, в воду поднялось грязное облако мха с песком, и неожиданно лодка задрожала и, встав почти вертикально, начала соскальзывать вниз с континентального шельфа. Я в ужасе наблюдал за ней, пока она не скрылась в черной пустоте. Песчаные акулы засуетились, как темные тени, увлекаемые невидимым потоком.

Позже я узнал, что лодка дрейфовала вдоль Луизианского побережья, и так совпало, что я стал свидетелем того, как сильное течение увлекает подобный вес. И все же я так и не смог выбросить из головы образы потонувших нацистов, которые все еще плавали на своей лодке: их пустые глазницы и оскалы поросли водорослями, и даже под тихой изумрудной гладью залива они продолжали строить дьявольские планы. Миноносец пробил брешь в обшивке их судна глубоководным снарядом в 1942 году. Но я был уверен, что все то зло, что они олицетворяли, с лихвой окупила та семья, что пожертвовала жизнью ради самого младшего ребенка.