Виктор Пронин - В позе трупа
Вика закричала, но Амон, словно ожидая этого ее крика, легонько ударил ее кулаком под дых, и она, поперхнувшись, замолчала.
— И кричать не надо, — сказал он как-то замедленно, будто ему самому слова давались с трудом. Он стоял перед ней бледный, на лбу выступила испарина, его шершавые губы посерели. — А то я быстро заткну тебе рот… Ты знаешь, чем я заткну тебе рот? Не знаешь? У меня есть чем заткнуть твой рот, если ты будешь кричать. — Амон отступил на шаг и одним движением руки расстегнул «молнию» на штанах, принялся копаться там, пытаясь извлечь нечто громоздкое. И все это время он не сводил глаз с Вики. — Догадываешься, да? Посмотри, какой красавец… Ты ему тоже понравилась, видишь, как он весь потянулся к тебе? Видишь? Он прямо устремился к тебе, он тебя хочет… Ты видишь, как он тебя хочет? Он хочет в тебя забраться… Весь… Давай ему поможем, а?
Вика не смотрела вниз, боясь даже искоса глянуть на то, что так настойчиво расхваливал Амон. Она смотрела в потолок кабины, чтобы невзначай не опустить глаза. Но когда Амон снова сделал к ней шаг, она рванулась к двери, распахнула легкие дверцы, но, уперевшись в железную дверь лифта, изо всей силы закричала, так что крик прокатился по всей лифтовой шахте сверху донизу. Где-то послышались голоса, кто-то кричал снизу, пытаясь понять, что происходит.
— Помогите! — снова отчаянно закричала Вика, но Амон резко оттолкнул ее от двери, зажал ладонью рот.
Мимо них прогрохотал лифт. И Вика, и Амон понимали, что никто не сможет пробиться к ним. Даже если десятки людей сейчас вот, услышав отчаянные крики, бросятся на помощь, а этого наверняка не будет, так вот, даже если бросятся, то в ближайший час они не смогут пробиться в эту кабину, и Амон здесь может совершить все, что ему заблагорассудится. Знала Вика и то, что потом, когда кабину отключат, опустят, откроют, никто в этом доме не сможет задержать Амона, не сможет ничего с ним сделать, ни в чем ему помешать. В доме сейчас одни дети да старухи, все, кто может ходить, работать, что-то делать, все ушли на заработки, какие ни есть — продавать газеты, копаться в мусорных ящиках, воровать, грабить, торговать…
Когда-нибудь потом, в спокойной обстановке, она подумает о том, что вот в таком же сжатом и беспомощном положении живут все люди в этом городе, в стране России. Они могут страдать, умирать от ножа или голода, от безденежья, произвола властей или произвола местной банды, никто не сможет им помочь, да и вряд ли кто захочет помочь. И самые близкие люди, спрашивая о делах и здоровье, улыбаясь и раскланиваясь, будут проходить мимо — они не в состоянии выручить из беды, в которой сами погибают годами. А лифт, подумает когда-нибудь Вика, лифт — далеко не самое страшное, он просто поярче, потому что самые жуткие минуты года или жизни оказались сжаты им до предела.
Что-то кричал ей в лицо Амон, тычась в нее налившимся кровью членом, ухмылялся мертвой ухмылкой, чем-то грозил и о чем-то предупреждал — она не слышала. Закусив губу, она смотрела вверх, в тусклую грязную лампочку с торчащими проводами и болтающейся изоляцией. Она впала в какое-то оцепенение и словно сама не понимала, что происходит. Природа словно решила ее оградить от слишком жестоких впечатлений и отключила сознание настолько, что потом, спустя несколько дней, Вика с трудом будет вспоминать происшедшее, да и то далеко не все подробности.
Она очнулась, услышав грохот чьих-то каблуков в железную дверь. И лишь тогда замолчала. Оказывается, она все это время кричала, чтобы не слышать ничего, что говорил Амон. Отвернувшись лицом в угол кабины, она, не переставая, кричала, и теперь уже на всех этажах люди осторожно выглядывали из дверей, а самые отважные вышли из квартир и колотили ногами в железные двери лифта. Вся шахта грохотала и гудела, как одна большая труба, и этого гуда не вынес Амон. Он задернул «молнию» на ширинке, поднял тусклый, неживой взгляд на Вику.
— Час, поняла? У меня еще есть час, пока эти кретины смогут добраться сюда.
— Козел!
— Не надо обижать, соседка… Я обидчивый. Скажи своему хахалю, что я на него обижаюсь.
— Сам скажи! Или очко играет?!
— И сам скажу. И он, — Амон похлопал ладонью по выпирающей ширинке, — тоже обидчивый.
— Вот и обижайтесь! Расскажите друг другу про свои обиды, поплачьте вместе…
Амон улыбнулся, показав крепкие желтоватые зубы.
— Он поплачет вместе с тобой, красавица… О, сколько будет у него сладких слез!
— Держи карман шире! — Почувствовав, что Амон оставил свою затею, Вика оттолкнула его от пульта и нажала кнопку девятого этажа. Лифт вздрогнул, что-то в нем дернулось, напряглось, скрипнули стальные канаты, и кабина, резко рванув с места, пошла вверх. На девятом этаже выйти Вика не смогла — на пути стоял Амон.
— Уйди, козел!
— Уйду… Но помни и готовься.
— К чему?
— Не поняла?
— Нет.
— Все равно отсосешь, — прошипел он ей на ухо. — И не раз.
— Козел вонючий! — И, с силой отодвинув его в сторону, она выскочила из кабины, придерживая разорванное на груди платье. Вика подбежала к своей двери, нашла в сумочке ключ, открыла дверь и быстро проскользнула внутрь квартиры. Дверь она быстро захлопнула за собой. И только тогда разревелась, не раздеваясь упав на громадное свое лежбище. — Козел, — сквозь слезы проговорила она.
Но теперь имела в виду Андрея.
* * *Под вечер, потолкавшись по улицам, Пафнутьев забрел в городскую больницу. Овсов оказался на месте — сидел в выгороженном шкафами углу и смотрел старенький черно-белый телевизор. Достался он Овсову совершенно бесплатно — пациент расщедрился, привез из дому, поскольку девать этот ящик было некуда. Нога, которая по всем законам жизни и смерти должна была остаться в стылых подвалах больницы, в общей куче непригодных человеческих деталей, сохранилась при нем. Она, правда, не очень хорошо сгибалась, ее приходилось подволакивать, но это была его, родная, хорошо знакомая нога. Вот он, подволакивая эту ногу, и приволок телевизор.
— А! — обрадовался Овсов. — Пришел все-таки… Ну и молодец!
— А я иду мимо, дай, думаю, зайду… Вдруг кстати окажусь, вдруг не прогонят. — Пафнутьев основательно уселся на низенькую кушетку.
Прошло совсем немного времени, и на табуретке между друзьями вроде бы как бы сама собой возникла бутылка с каким-то отвратным напитком, но неимоверно красивой этикеткой, на которой голые негры и негритянки принимали какие-то замысловатые позы. Люди по простоте душевной полагали, что чем дороже бутылка, чем красочнее и экзотичнее на ней нашлепка, то тем более счастлив и доволен будет хирург. И несли ему бутылки одна другой непонятнее и подозрительнее. Овсов кивал головой, хмуро благодарил, невнятно произнося какие-то слова, которых никто не мог разобрать, да и не для того они произносились, чтобы их понимали и на них отвечали. Оба, и излеченный человек, и вылечивший его хирург, преодолевая неловкость, торопились расстаться, поскольку понимали, что и благодарность, и эта вот готовность принять благодарность находятся за пределами нравственности общества, в котором они жили. Сколько лет их убеждали со страниц газет, с экранов телевизоров, по радио и с высоких трибун, что подобные подарки, или, как еще их называли, подношения, унижают и дарителя, и спасителя. Но здравый смысл и вековая, хотя и отвергнутая новой властью нравственность народа протискивались сквозь эти наспех слепленные нормы, запреты, укоры. И Овсов не отказывался от бутылок, рубашек, конфет, а кто-то однажды даже подарил ему целый комплект мужских трусов, очень неплохих, кстати, трусов — можно было без опаски раздеться в любом приличном обществе, даже в женском. Правда, о том, что в этом сверкающем пакете находятся трусы, Овсов узнал через несколько дней, когда догадался заглянуть в сверток.
Некоторое время друзья молчали, глядя в экран телевизора со смешанным чувством недоумения и неприятия. Шла какая-то странная передача, когда в непонятной игре вдруг обнаруживались победители, и им тут же вручали всевозможные награды — телевизоры, магнитофоны, печки. И без конца повторялось название фирмы, которая расщедрилась на такие дары. Тут же мелькал хорошо одетый представитель этой фирмы — улыбался, кланялся и нес такую откровенную чушь, что Пафнутьев и Овсов, чтобы как-то погасить неловкость, одновременно потянулись к бутылке, чтобы наполнить стаканы ядовито-желтой жидкостью — на этот раз она была ядовито-желтая.
— Будем живы, — сказал Овсов, поднимая свой стакан.
— До чего ты всегда хорошие слова произносишь! — искренне восхитился Пафнутьев. — Где ты их только берешь!
— Здесь много людей бывает, — философски заметил Овсов. — Люди, Паша, это главное наше достояние.
— Да, я помню, — кивнул Пафнутьев. — Кадры решают все.
— Вот-вот. Особенно вот такие кадры, — он кивнул в сторону телевизора — на экране выстроились почти голые победительницы конкурса красоты. Девушки были возбуждены предстоящим награждением, играли ножками, принимали позы и улыбались так, что сердце стыло. Неожиданно перед ними возник невысокий, полноватый, с брюшком человек в черном костюме. Человек был с довольно небрежным пробором и в неглаженых штанах, широколиц, смугловат и маслено улыбался, сверкая в лучах юпитеров золотыми зубами.
