Александра Маринина - Украденный сон
– Как по закону, я не хуже тебя знаю. А по жизни?
– Приостановленное дело кладут в сейф или сдают в архив, с облегчением вздыхают и стараются забыть о нем, как о страшном сне. Случается, дела возобновляют, если преступника привлекают за другое преступление, а он вдруг начинает признаваться в прошлых грехах. Бывают и другие варианты, но это в большинстве своем случайное везение.
– Правильно. По приостановленному делу никто ничего не делает. Поэтому я немедленно свяжусь с Ольшанским и попрошу его вынести постановление о приостановлении уголовного дела об убийстве Ереминой, как только истекут предписанные законом два месяца со дня возбуждения дела.
– Еще целую неделю ждать… – недовольно протянула Настя.
– Ничего. Бумага подождет, а разговоры вокруг этого начнутся уже сегодня. Уж я постараюсь, чтобы вся следственнорозыскная общественность была в курсе. Ты понимаешь, куда я веду?
– Понимаю. Я только боюсь, что с Ольшанским ничего не выйдет. Ему принципиальность не позволит закрыть дело, когда есть реальная и очень перспективная версия.
– Ты недооцениваешь Костю. Да, он хам, и костюм у него вечно мятый, и ботинки грязные. У него масса недостатков. Но он очень умный человек. И очень умный следователь.
– Но он терпеть не может, когда за него что-то решают. Он просто помешан на своей процессуальной самостоятельности.
– А я и не посягаю на его процессуальную самостоятельность. Он сам примет решение. Не думай, что он глупее нас с тобой.
Виктор Алексеевич довольно потер руки и подмигнул Насте.
– Ты чего нос повесила, красавица? Думаешь, не справимся? Не бойся, даже если не справимся, все равно какой-никакой опыт приобретем, это тоже полезно. Да перестань ты киснуть, гляди веселее!
– Чему радоваться-то, Виктор Алексеевич? Эта история с телефоном…
– Знаю, – быстро и неожиданно жестко сказал Гордеев. – Я тоже заметил, не слепой. И это – повод для размышлений, а не для слез. Между прочим, не забудь вернуть мне аппарат, я его под честное слово на пару часов выпросил у Высоковского. Не стал бы я с этим жмотом связываться, но у него аппарат такой же, как у тебя. Да встряхнись же, Настасья! Выше голову! Ну-ка, улыбнись быстренько!
– Не могу я, Виктор Алексеевич. Пока я думала, что он – один, мне было горько и больно. Когда я поняла, что их, как минимум, двое, мне стало страшно. Это же совсем другая ситуация, понимаете? И я не вижу в этом ничего веселого или вселяющего оптимизм, поэтому, в отличие от вас, не могу шутить и улыбаться.
– Я свои слезы уже все выплакал, Стасенька, – тихо сказал полковник.
– Теперь мне ничего другого не остается, кроме как улыбаться. Когда я понял, что он – не один, все в момент переменилось. Если раньше я говорил себе: «Выясни, кто двурушник, убери его из отдела, из милиции вообще, и все встанет на свои места», то сегодня я подумал совсем другое.
Если их двое или больше, значит, ситуация уже не под моим контролем, значит, как бы я ни крутился, я с ней не справлюсь. От меня ничего не зависит. Если окажется, что эти двое – случайное совпадение, дело еще можно поправить. Если же нет, если мы имеем дело с внедренной к нам организацией, тогда все попытки бороться с этим бессмысленны. Мне останется только уйти на пенсию.
– И бросить все, что вы с такой любовью и тяжким трудом создавали?
– Я был идеалистом, я полагал, что честная и хорошая работа зависит только от нас самих, от нашего умения и желания. Я создавал и культивировал в вас это желание и умение, и никто не посмеет сказать, что у меня совсем уж ничего не получилось. Вспомни, сколько за последние два года мы довели до суда дел, которые раньше разваливались от малейшего дуновения. С нашими делами ничего не сможет сделать ни один адвокат, потому что точно такой же адвокат, даже еще более строгий и придирчивый, живет в каждом из нас, и на каждое доказательство, на каждый факт мы умеем смотреть прежде всего его глазами. Да, я добился того, чего хотел. Но мой ребенок, мое любимое детище оказалось нежизнеспособным, потому что нормальные здоровые дети вообще не могут существовать в нашей окружающей среде. Дети-то хорошие, только условия для них неподходящие. Давлению материального стимула такие детки сопротивляться пока не могут, они обречены на смерть. Как ни печально это осознавать.
– Но если это все-таки случайность, а не система? Или такая система, которую можно развалить, уничтожить? – робко предположила Настя, которую совсем не радовала перспектива остаться без такого начальника, как Колобок. Именно он когда-то забрал ее из районного отдела внутренних дел на Петровку, и забрал ее именно для того, чтобы она занималась тем, что умеет и больше всего любит, – аналитической работой. Никакой другой начальник не позволит ей отсиживаться в кабинете и возиться с цифрами, фактами, доказательствами, обрывочными сведениями, сплетая из кусочков замысловатые узоры… Не говоря уж о том, что Настя была по-человечески привязана к смешному толстому лысому Колобку и испытывала глубочайшее уважение к полковнику милиции Гордееву.
– Не надо себя обманывать, деточка. Разумеется, мы с тобой попробуем сделать все возможное, иначе грош нам цена, но надеяться на удачу не следует. Работать будем не на результат, ибо он очевиден и не в нашу пользу, а на процесс. Поскольку результат известен заранее и изменить его мы не сможем, будем чувствовать себя раскованно, будем совершать ошибки, и чем больше – тем лучше, и будем на них учиться. Из каждой ситуации надо уметь извлекать максимум пользы…
После бессонной ночи Андрей Чернышев чувствовал себя плохо. В отличие от Насти, для которой бессонница была делом самым обычным, Андрей, регулярно гулявший перед сном с собакой, на сон, как правило, не жаловался, спал крепко, а если поспать не удавалось, мучился головной болью и слабостью. Тем не менее, сдав Сергея Бондаренко рано утром жене с рук на руки, Чернышев преодолел в себе желание поехать домой и поспать и отправился выполнять очередное задание Каменской: искать семью потерпевшего, убитого пьяной Тамарой Ереминой двадцать три года назад. Оказалось, что незадолго до гибели потерпевший Виталий Лучников женился, но после похорон молодая вдова выехала из Москвы в Брянскую область к родственникам покойного, мужа, которые выразили готовность помочь ей растить ребенка, вот-вот собиравшегося появиться на свет. Никаких родственников ни самого Лучникова, ни его жены в Москве больше не было, так как оба они не были москвичами и приехали в свое время сюда на работу «по лимиту».
Изучив расписание поездов, Андрей прикинул, что ехать на машине удобнее. Одна беда – не хватало денег на бензин, ибо львиную долю наличности «съел» пьяный Бондаренко, которого надо было обязательно протрезвить и опросить, пока ему, так же как и Василию Колобову, неизвестные доброжелатели не разъяснили, что к чему. Наконец, решив финансовые вопросы, Чернышев помчался по Киевскому шоссе в сторону Брянской области.
До дома Елены Лучниковой он добрался часам к десяти вечера. Дверь ему открыла прехорошенькая молодая девушка с гримаской праведного негодования на свежем личике. Очевидно, она ждала кого-то другого, потому что, увидев на крыльце Андрея, моментально переменила выражение лица с недовольного на приветливое.
– Вы к нам? – спросила она.
– Если вы Лучниковы, то к вам. Мне нужна Елена Петровна.
– Мама! – крикнула девушка. – Это к тебе.
– А а думала, это Денис за тобой пришел, – раздался низкий грудной голос. – Не держи гостей на пороге, Нина, проводи сюда.
Нина распахнула дверь в огромную светлую кухню, пахнущую тестом и пряными травами. За столом сидела крупная ясноглазая женщина с красивым добрым лицом, толстой косой, уложенной вокруг головы, и вязала.
Узнав, кто он и откуда, хозяйка не выразила ни удивления, ни недовольства. Андрею почему-то показалось, что она словно давно ждала, когда же наконец кто-нибудь поинтересуется у нее обстоятельствами смерти мужа.
Впечатление было странным, и Андрей решил непременно проверить его в конце беседы.
Когда Нина ушла гулять с женихом (чему Чернышев немало подивился: холод, мокрый снег, темнота. Наверное, они на самом деле пошли не гулять, а к кому-нибудь из друзей. Если эти друзья достаточно деликатны, то гулять пойдут именно они, а не жених с невестой), Елена Петровна без повторных просьб начала рассказывать о том, что произошло в семидесятом году. Она говорила негромко, ровным спокойным голосом, будто читала вслух хорошо знакомую, но совершенно неинтересную, надоевшую книгу…
…С Виталием Лучниковым Лена познакомилась в шестьдесят девятом году, когда он пришел в их общежитие в гости к земляку. Они работали на разных заводах и жили в разных концах Москвы, встречаться им было сложно и неудобно: у него в комнате жили вшестером, у нее – впятером. Не сказать, что она очень уж любила Виталика и прямо жить без него не могла, но все-таки радовалась встречам с ним. Кое-как перезимовали, протянули ветреную и слякотную весну, а уж летом все стало просто. Оба постарались и сделали так, чтобы смены у них совпадали, и каждый раз, как выдавался свободный день, уезжали за город, в лес. В один из таких дней в лесу Лена задремала в тени дерева, разморенная солнцем, а Виталий решил, пока подруга спит, поискать грибы.
