Юрий Козлов - Кайнокъ
Вчера Оленька резво проехала мимо этого распадка, потому что торопилась в Муртайку. Теперь же, поняв, что главные ее страхи позади, и мучаясь сознанием, что возвращается ни с чем, она остановила лошадь, привязала, бросила ей под ноги охапку сена. Сбежав с дороги, она умылась из речки. Осмотрелась. Кустарник, который она отметила с возка, оказался крыжовником. Ягоды были некрупные, но уже зрелые, сладкие и ароматные. Оленька сорвала несколько ягод, горсткой отправила в рот и двинулась через распадок справа налево под острым углом. «Змейкой». Речку она перепрыгнула, ступив на камешек, поднялась немного на голый склон, с него оглядела даль. Ни души. Под тем же углом, но теперь слева направо она спустилась вниз. Так проделала она несколько раз, удаляясь и удаляясь от дороги.
Она, наверное, очень расхрабрилась, потому что, уставясь под ноги и ища какие-нибудь следы, забыла об осторожности, не очень вглядывалась и прислушивалась по сторонам, и едва нос к носу не столкнулась с тремя неизвестными. Они молча появились из-за лесного околка, в полусотне шагов от нее. Один вел в поводу лошадь. Остальные гуськом тащились за ним.
Она бы закричала, бросилась бежать — так неожиданно было их появление, но неимоверная слабость перехватила дыхание, подкосила ноги, и Оленька, сама того не сознавая, опустилась на землю, будто у нее размякли косточки. Густой крыжовник схоронил ее, и это оказалось очень вовремя, ибо те трое, едва ступив в распадок, придержали шаг, долго и внимательно изучали окрестности. Наконец убедившись, что никто их не видит, они двинулись дальше, сильно прибавив скорости. Широкий, почти долина, распадок пугал и их.
Свернувшись калачиком среди колючих кустов, Оленька чутко ловила малейшие шорохи, но это плохо получалось, потому что их заглушали удары сердца. Говоря Каулиной «я ужасная трусиха», Игушева не кокетничала. Она на самом деле была робкая, тихая, случалось замирала от собственной тени. Но она понимала это, презирала и ломала себя, веря, что робость и страх можно научиться преодолевать.
Выждав немного и убедившись, что опасность отступила, она осторожно приподняла голову. Кусты оказались выше, и она увидела лишь вершину горы впереди. Она приподнялась на локоть. Крыжовник уменьшился, гора подросла, но дна распадка по-прежнему не было видно. Тогда она отважилась вытянуть шею. Показался голый противоположный склон. Он зеленел травкой. Нечастые камни, как чердачные окна, темнели на ее фоне отчетливо.
Снова припав к земле, Оленька сняла с головы черный берет, засунула под ремень. Светлая головка не так отчетливо должна выделяться на фоне кустарниковой зелени.
Она удивилась, что трос неизвестных отошли так далеко и приближались к развилке распадка. Да, теперь она хорошо видела, что голый склон впереди рассечен надвое.
«Но… Но почему не на дорогу?.. Ведь дорога близко. — Это к Оленьке возвращался рассудок. — Они вышли из глубины гор… И когда до дороги оставалось два шага, они свернули… Да, они свернули…»
Она глядела вслед неизвестным. Ни один из них не походил на лохматую клыкастую обезьяну. Но вместе с тем в одежде их была пестрота, которая указывала на случайность ее подбора. Один был в брезентовом плаще, другой в меховой душегрейке, расстегнутой на животе, третий в пиджаке поверх ночной рубашки. Но это не все. Тот, в пиджаке, был обут в ботинки из парусины, а на голове нес старую с кожаным козырьком шапку-ушанку. Плащ дополняли тюбетейка и сандалии, а меховую душегрейку — кепочка восьмиклинка и сапоги. Даже для военного времени такой разношерстный подбор одежды был курам на диво.
И Оленька догадалась, что… Что это был тот самый… Дезертир… И не один, а с компанией…
Хоронясь за колками, Оленька заторопилась к лошади. И остановилась, когда увидела ее укоризненно печальные глаза.
Фу-у…
Оленька зачерпнула воды, жадно выпила, снова зачерпнула. Мокрой ладошкой провела по лицу.
Вот и обезьяна.
В бессилии от волнения она опустилась на придорожную траву.
Мелко тряслись коленки. И вся она тряслась, как в ознобе после простуды.
Надо ж так-то!..
Немного успокоившись, она встала на ноги, посмотрела вдоль распадка. Трое неизвестных уже свернули в развилку. Впереди было пусто.
Уж не померещилось ли?
Нет, нет. Такое не мерещится: плащ, душегрейка, пиджачок…
«Надо позвонить… Позвонить… До Сарапок тут час… Позвонить и сказать Корнею… Сказать, что трос… Трос прошли… Шапка, тюбетейка, кепочка… Куда? Как куда?.. Туда… Нуда — туда… Что это за распадок? Что за развилок? И развилок ли? Может — затишек. И пещера там. Или домик… Или тропа… Все-таки тропа… Куда-то тропа… Но куда?.. Надо делать любую работу на „отлично“ и тогда она получится хорошо… Это-то зачем, господи? Зачем?..»
Она еще ни на что не решилась, но сердце уже сжалось, как от холода.
Держась лесной опушки, она отправилась назад, к тому месту, где чуть не столкнулась с неизвестными. Оттуда развилка просматривалась ясней. Но не глубоко. Только вход в нее. Перебежав распадок, Оленька припала за камень, уняла сердце и короткими перебежками двинулась к развилке…
Она увидела их, когда они сворачивали вправо. Прикинув направление, Оленька решила, что идут они в Ржанец. И сразу от души отлегло. Раз в райцентр направляются, значит, бояться им некого. Значит, не разглядела она со страху… Да и то, растянулась под крыжовником. Руку поцарапала.
Ей немного весело стало. Представилось, как лежит она среди колючек, каждая жилка трясется, как у зайца. И вдруг вспомнила она Якитову, что, трясясь в плаче, принесла заявление о пропаже коровы… Снова остыло Оленьки но сердце.
Они! Они и есть!
Перебежав развилку, она торопливо начала подниматься в гору, держа направление, куда только что ушли те, трое. Она задыхалась в спешке, маленькие, быстрые ноги тяжелели с каждым шагом. Першило пересохшее горло.
Глазам ее открылась узкая затененная щель. Дна ее не было видно, потому что склон оказался северным, густо заросший ельником. Оленька нырнула в него и остановилась, вдруг испытав новый прилив испуга. Густой подлесок скрывал ее. Но он скрывал и неизвестных. Крадучись от дерева к дереву, она пошла вниз, и чем ниже, тем прохладней и темней становилось впереди.
Те, трое, развалясь на травке, курили под молодыми осинками. Они молчали, и Оленька ни за что не разглядела бы их, если бы не увидела лошадь.
«Второй раз напоролась, — думала она с отчаянием. — Второй раз… Это как сигнал… Как предупреждение. Нельзя испытывать судьбу трижды… Надо уходить. Это нехорошие люди, и они страшно молчат. Когда люди говорят меж собой, можно быстрей понять, что это за люди. А эти молчат. И лица у них одинаковые. Только — шапка, тюбетейка, кепочка… Они даже не глядят друг на друга… Надо уходить. Уходить… Они встанут, а ты переждешь и — назад».
Они действительно скоро засобирались. Закопали окурки, лениво поднялись. Им некуда было спешить. Неторопливо оправили одежки, и Оленька увидела под плащом короткий винтовочный обрез.
Уходить от греха подальше! Уходить!
Но она пошла следом. Она шла лесным склоном, не упуская их из виду. По ее подсчетам, уже недалеко был Ржанец.
Но тут неожиданно склон пошел на убыль, и Оленька оказалась на… дороге.
Что за дорога? Она беспокойно оглянулась, но не узнала места, спохватилась, что те, трое, могут потеряться из виду, перебежала узкое пыльное полотно, спряталась в кусты, перевела дыхание.
Вечерело. Сумерки густели, растекались, как синька в корыте.
«Вернуться… Остаться у дороги… Пойдут же они назад. — А ноги несли узким незнакомым распадком дальше. — Надо подсмотреть, где они прячутся… Где прячутся… и тогда — Корнею… Корнею… Интересно, как он посмотрит на это? Он ведь боялся, что я не смогу по горам… Но что это за распадок? Надо было отметить с дороги… Дура набитая… Ладно, на обратном пути… Только бы не закружиться…»
Оленька остановилась, потому что впереди никого не было. Впрочем, они могли быть, вышагивать, как вышагивали, молчком, но между ними и Оленькой опустилась плотная синева. Темнота в горах падает быстро, как вода из крана, и, как вода, заполняет сначала низкие места.
Она бросилась на склон. Склон оказался крутой и каменный. Рядом, протяни руку, чернели ажурными пятнами на фоне посиневшего неба кудлатые кусты. Метнувшись туда-сюда, Оленька нашла место пониже, на ощупь вскарабкалась по камню до травы, грудью легла на нее. И тут только поняла, как она устала, как извелась в волнениях.
Земная прохлада тянула в себя тепло разгоряченного тела. Оленька закрыла глаза. Вдруг сделалось легко и даже приятно. Если бы те, трое, подошли сейчас к ней, она и тогда бы не испугалась.
«Как-то мама… Волнуется, поди. Она такая же трусиха, как и я… Бегает теперь по деревне… Корнею жить не дает… И спать не ляжет… А завтра ей чуть свет… А что делает сейчас Корней? Кричит? Грозит губой?.. Так губа занята… Там этот поселился… Геннадий Львович… Добрая душа… Вот кто больше всех перепугался… А может, никто и не хватился? Там тоже работы выше неба. И я одна… Против трех мужиков… И никто не узнает…»
