Анджей Выджинский - Время останавливается для умерших

Когда вопросы касаются нападения на шофера рефрижератора и отравления его газом, Броняк говорит:

— Наверное у вашего шофера после этого нападения все в голове перемешалось. Только травил его кто-то другой. Я ехал поездом и не знаю никаких шоферов.

Когда же Броняка спрашивают о лаборатории, устроенной в его квартире на Дешчовой, он отвечает:

— Какая там лаборатория! Я работал в «Протоне», поэтому и начал немного играть в химика. Самообразовывался в свободное время. А что, может, нельзя учиться? Наше государство дает гражданам право на образование. Научные книжки мне достались бесплатно от одного инженера, который у нас работал и год назад умер от сердечного приступа. Я, правда, мало в этих книжках понимаю, но все-таки посидел над ними. Человек никогда не знает, что ему пригодится.

Целая серия наивной лжи и уверток. Броняк играет на затягивание дела. Может он на что-то рассчитывает?

Ясно одно: если бы удалось доказать, что Эмиля Зомбека убил Броняк, это позволило бы связать воедино все этапы преступления и проследить связь между Броняком и Шыдлой. А она в свою очередь дала ключ ко всему делу и повлекла за собой лавину новых доказательств, которые помогли бы выявить всех участников.

Наш разговор с сержантом прервало появление директора «Протона» Колажа. Он притащил с собой какие-то шоколадные конфеты и несколько лимонов. Я терпеть не могу шоколадных конфет, а лимонов у меня уже было больше, чем надо, однако мне пришлось поблагодарить гостя за этот волнующий знак внимания. Впрочем, повода к недовольству у меня не было: если бы Колаж не зашел сам, мне все равно бы пришлось звонить ему и просить помощи. Именно об этом мы и говорили только что с сержантом.

— Самые лучшие пожелания передает вам наша бухгалтер, Ванда Калета, — просиял Колаж.

— Спасибо. И пани Ванду поблагодарите от моего имени. Я даже понятия не имел, что завоевал такую симпатию. По-моему, я этого не заслужил.

— Ну, симпатии как будто обоюдны? — засмеялся Колаж. — А как себя чувствует наш убийца?

Неужели снова отсылать его за ответом к прокурору?! Почему этот человек, не разглашающий посторонним тайн продукции «Протона», пристает ко мне с таким упорством?

— Так как же чувствует себя наш убийца, капитан? — повторил директор.

— А как себя чувствует ваш знакомый полковник?

На этот раз он не обиделся на мой ответ. Только улыбнулся и извинился за то, что когда-то позволил себе вспомнить о полковнике. Он, мол, знает его еще с войны, но не хочет морочить ему голову такими мелочами, как дело кассира…

И он называл это «мелочами»?!

— Могу я позвонить вам завтра в середине дня, если мне понадобится ваша помощь? — спросил я.

— Хорошо, — ответил директор, — я буду в «Протоне» до шестнадцати.

Когда директор вышел, сержант пересел на стул, стоящий поближе к изголовью.

— Слушай, Павел, твой план не имеет смысла! — он вернулся к разговору, который мы вели до появления Колажа.

— Думаешь, у меня с Броняком ничего не получится?

— Ерунду говоришь. Дело не в Броняке, а в тебе. Ты истечешь кровью, умрешь прежде, чем туда доедешь! Я не могу тебе этого позволить, не могу.

— Франек, не беспокойся. Мой план совсем несложен и вполне реален. Вечером, где-нибудь около десяти, ты приведешь Броняка в «Протон». Обо мне не беспокойся. Я буду ждать прямо на этаже, у двери кассы.

— Но ведь ты не доедешь туда, даже не доедешь!

— Если я в гораздо худшем состоянии доехал из Щецина до Варшавы, то уж в поездке на завод тем более не вижу ничего сложного. Из госпиталя я смогу вырваться только после десяти.

— Нет, Павел, на это согласиться я не могу. Ты все время из меня жилы тянул, в гроб вгонял. А теперь хочешь погубить еще и самого себя. Не уговаривай, не могу.

Я не знал, как его убедить, у меня не хватало ни аргументов, ни сил.

Зазвонил телефон, стоявший на ночном столике.

Вахтер осведомлялся — можно ли впустить девушку, которая хочет увидеться с паном капитаном.

Я сказал, чтобы ее впустили через пятнадцать минут. Мне было уже ясно, что это за девушка.

— Послушай, Франек, — буквально простонал я, откладывая трубку, — ты единственный человек, который меня понимает. Дело Зомбека — последнее крупное дело в моей жизни. Я это чувствую и не попадусь на удочку врачей, уверяющих, что я выйду отсюда здоровым, годным к прежней работе. Они потому и не соглашаются на операцию — она угрожает моей жизни. Слишком ничтожны шансы остаться после нее живым.

Сержант беспокойно заерзал.

— Не говори так. Зачем ты выдумываешь?

— Чтобы ты знал правду, которой я сам боюсь. Мне нужно довести дело Зомбека до конца. Я должен сломать Броняка. Я его раскусил и уже знаю, что это за человек. Каждый из нас должен быть немного психологом, сам знаешь. Если бы Броняк не был инженером, я бы один его расколол и добился правды. С некоторыми преступниками это удается, ты же сам психолог в некотором роде, умеешь влезть в душу подследственного. Франек, я знаю Броняка уже настолько, что сумею его сломать. И знаю, что для этого есть только один способ.

— Осмотр места? Это ничего не даст.

— Ты не знаешь, о каком осмотре я думаю. Даже не догадываешься. Франек, я начал это дело, мое последнее большое дело, и я должен довести его до конца. Когда Броняк признается в убийстве, он признается автоматически и во всем остальном, подтвердит прежнее показание Шыдлы, приказавшего убить Зомбека. Этим признанием Броняк будет обороняться, а нам только того и нужно, чтобы он обвинил Шыдлу.

Сержант кивнул, убежденности в его лице все же не было. Машинально он взял мой чай — как будто его поставили здесь специально для него — и залпом опорожнил почти полстакана. Затем сказал:

— Внизу кто-то ждет. Я пойду.

— Отказываешься? А ты слышал, что сказал майор? Что он отменил приказ, отстраняющий меня от следствия. Теперь его по-прежнему веду я. Не забыл? А ты придан от оперативного отдела для помощи, не для рассуждений.

Я старался говорить жестко и твердо.

— Правильно, — ответил Клос, — но ты болен. Тебе нельзя. Нужно это как-то согласовать…

— Если я хочу допросить подследственного в особых условиях, то не должен этого согласовывать ни с кем.

Сержант был растерян. Он поднял обе руки в каком-то совершенно безнадежном жесте и тяжело уронил их вниз.

— Не могу, Павел… Почему ты не хочешь понять…

— Делай, как считаешь нужным, — тихо сказал я. — Что касается меня, то сегодня я буду в «Протоне» в двадцать три часа. Ты привезешь Броняка…

— Не привезу.

— Тогда я буду ждать всю ночь. Сдохну там, но не тронусь с места. Ты меня знаешь — я буду ждать. А теперь иди, я устал.

Сержант склонился над кроватью.

— Павел, не езди туда…

Я отвернулся от него и произнес картонным голосом:

— Идите, сержант, вы свободны.

Разговор с сержантом действительно измучил меня, тем более, что я не знал, послушается ли он. Я лежал с прикрытыми глазами в сонном оцепенении, когда почувствовал, что рядом кто-то стоит.

Это была Галина. Через полуопущенные веки я видел ее детскую улыбку, большие глаза и ненакрашенные губы:

— Спасибо, что вы разрешили мне зайти, — улыбнулась она. — Я принесла цветы, но не знаю, куда поставить, здесь нет вазы… Глупости я написала в том письме, правда? Мне самой стыдно, что я отправила это письмо, вы могли меня не так понять… Может вам неприятно, что мой отец… Я с ним больше не живу на Мокотовской и денег его мне не нужно… И с Мареком я порвала, вы знаете? Меня раздражают такие мальчишки… И еще я работаю — меня приняли в бюро воздушного сообщения, я хорошо знаю английский, а живу сейчас у подруги…

Она сообщала все это так поспешно, будто боялась, что я начну говорить сам и скажу ей что-нибудь неприятное.

Я предложил ей сесть. Она устроилась на стуле, прикрывая колени сумочкой.

— Когда вы отсюда выйдете?

— Сегодня, — сказал я, думая о запланированном «осмотре места».

— Правда? Это здорово… Но вы… шутите? Да?

— Ну конечно, — вздохнул я. — Так просто отсюда не убежишь. Меня ждет еще операция. Доставание пули. Мелочь. Что-то вроде удаления миндалин…

— Вы все шутите. А вы знаете, что я написала правду? Серьезно. Я подхожу к этим вопросам без предрассудков. И буду вас ждать. Вы позволите, чтобы я ждала?

— Вы мне очень нравитесь, — сказал я. — И у вас замечательная улыбка.

— И мы с вами будем встречаться?

— Не знаю… Прежде всего мне надо выйти из госпиталя. Вы не беспокойтесь за цветы, я потом попрошу, чтобы принесли какую-нибудь банку. И не покупайте мне больше цветов.

— Но вы можете мне сказать…

— Конечно могу. Спрашивайте.

Галина придвинулась ближе. Чувствовалось, что она здорово смущена всем ходом нашей беседы. Я не мог облегчить ей признаний, и поэтому ей пришлось говорить самой.