Резервация - Антон Сибиряков
Конец 5 эпизода.
6
Татуировочная машинка жужжала, вырисовывая узоры на коже. Плавными изгибами плыла по ключицам и плечам, заводила свой след на спину, вокруг тонкой девчоночьей шеи и спускалась к лопаткам. Ане было девять, когда она впервые села в кресло татуировщика. Просто потому, что не хотела забыть. Думала, если отложит, то непременно выбелит это из памяти. И не вспомнит ничего, кроме окровавленных рук.
В комнатенке было мрачно и муторно. На окнах висели брезентовые шторы, и сквозь узкие щелки пробивался дневной свет, вязнувший в сигаретном дыму. Татуировщик казался высохшим и скрюченным. Словно сгоревшая спичка. Он был наполовину раздет, и его кожа выглядела бронзой. Поначалу Ане подумалось, что это из-за загара. Но потом она поняла, что все его тело покрыто многочисленными татуировками. Его звали Гвоздь Лоу. Она не знала – почему. А он не рассказывал. Да и с какой стати? Ей было девять. Она бегала там, за мостом. Прыгала по развалинам, играя в счастливого ребенка. Как сотни других детей резервации. Она никогда не была счастлива по-настоящему.
Аня знала из-за кого осмелилась пойти на другую сторону моста. Это его затасканную сумку из кожзаменителя, всю в крови, она тащила подмышкой. Шла быстро и нервно. Стараясь не оглядываться. Она помнила – жизнь, это кольцо.
– Мои предки верили, – он никогда не говорил. Дышал. Табаком и перегаром. Ей в ухо. В шею. В лицо. Забивал своим запахом ее легкие, путался в ее волосах. Его влажные, коричневые губы оставляли теплые следы дыхания на ее холодной коже. – Что жизнь – не кончается. Что жизнь – это ебаное колесо. Кольцо. Ты рождаешься, живешь в этом мире, а потом подыхаешь. И твое тело зарывают в землю. И на земле вырастает дерево. Там вьют свои гнезда птицы. И это все ты. Понимаешь, сука?! Это все ты! Ты это чувствуешь. Как тебя выдирают из земли, как сжирают, и ты становишься птицей. А птица летит к людям и – бабах – ее убивают. И снова сжирают, и ты становишься человеком. Снова. И снова. Ты становишься тем, кем был. Ты понимаешь это, маленькая шлюха?
Его руки были шершавыми и масляными. Он возился с карбюраторами полусдохших машин. А потом приходил на ужин, в стельку пьяный и лез к ней в трусы. Ей было семь тогда. Когда отец умер и мать сошлась с этим долбанным индейцем.
– Ты понимаешь, сука, что твоя жизнь – это кольцо? И ты вернешься ко мне снова?
Он лез к ней в шорты и целовал ее тонкую, девчачью шею.
– Ты понимаешь это, сука?!
Он сам подписал себе приговор. Когда изо дня в день напоминал ей, что даже в смерти она не найдет спасения от него. Что, проснувшись однажды утром, она вновь обнаружит себя семилетней девочкой, которую вечером ждет очередной сеанс ада. Каждодневный. Сраный. Сеанс ебучего ада.
Она воткнула ему нож для резки хлеба прямиком под челюсть. Зазубрины на лезвии затрещали о хрящи, и она дернула нож вправо – вспорола эту ненавистную шею, как рыбу. Лезвие обломилось, застряло где-то там, в горле. А Аня стояла над ним, над его коленями, широко расставив ноги, выставив вперед подбородок, и смотрела ему в глаза. Он уже ничего не видел, хрипел и булькал кровавыми пузырями. С расстегнутой ширинкой и вялым хуем в спутавшихся черных волосах. Но она продолжала смотреть. А потом схватила за лицо – скользкими от крови ладошками – и сжала его челюсти, как могла. Склонилась над ним. Вдыхая все те же мерзкие запахи, только теперь с примесью крови.
– Тебя не будет в моей жизни, ты слышишь?! Тебя больше не будет в моей жизни, сраный ты пидор!
Он не слышал, он уже умер. А она орала ему в лицо, сжимая его ненавистные скулы. Рыдала и снова орала ему о том, что он больше никогда не сломает ей жизнь.
Два года она терпела издевательства этого ублюдка. Пьяную мать, которая засыпала раньше, чем ее дочь, и не знала того, что творилось. А может и знала, но предпочитала молчать. Все это можно было разорвать только так. То кольцо, про которое говорил этот чертов индеец. И она сделала это. Вот чего она никогда не хотела забывать.
Машинка жужжала, продолжая набивать рисунок. Продолжая выводить ветви деревьев, которые тянулись к небу и превращались в летящих птиц, а те мчались вдаль, оборачиваясь иероглифами. Становясь словами.
Жизнь – это кольцо.
У нее хватило сил разорвать его.
Прикройте лица, сказал Гай. А у нее не было ничего, кроме вымокшей от крови тряпицы. Аня прижала ее к лицу, чувствуя, как горячая кровь липнет к коже. Как будто прожигает ее насквозь. Она двинулась вслед за остальными, стараясь не потеряться в желтом, раскаленном тумане. Вдыхая чужую кровь, пробуя ее на вкус, она брела за тонкими тенями, изредка поглядывая себе под ноги. Песка было много и босые ступни утопали в нем, как в детстве, когда Аня бежала за отцом по пляжу, к прохладной воде. Тогда раскаленный речной песок колол ноги, как иголками. Сейчас она бы все отдала за те беспечные деньки.
С годами душевная боль вытесняет физическую. Ее невозможно вылечить, нельзя ампутировать, как почерневшую на морозе ногу. И порой нету спасения, кроме петли под потолком. В этом и заключается странный смысл человеческого взросления. Становиться уязвимым изнутри.
Сзади хлопнула дверь. Аня вздрогнула и обернулась. Ничего. Бункер исчез за плотной песчаной завесой.
– Не отставай! – прозвучал рядом голос, и она подпрыгнула от неожиданности. Это был Гай. Как песочный человек, он возвышался над ней, держа на плечах обмякшего напарника.
– Там впереди машина, – сказал он. – Дай мне ключи.
Аня встала на цыпочки и глянула поверх его плеча. На желтом полотне вырисовывался черный силуэт. Она разглядела колеса. И прожектора на крыше.
– Я иду, – отняв от лица тряпку, пробормотала Аня и протянула скользкие от крови ключи. Гай кивнул. Он прикрывался от ветра свободной рукой, согнув ее в локте. Его рубаха вымокла от крови, и он тоже перемазался красным.
Аня потащилась вслед за ним, вдруг подумав о том, что чертов индеец был прав. Жизнь – это кольцо. Как бы она ни старалась, ей не удастся вырваться за его пределы. В детстве она убила своего насильника, но на смену ему пришел другой – еще яростнее, еще злее, чем прежний. Но и на этот раз ей удалось сбежать – однако что ее ожидало теперь? До
