Йорген Брекке - Царствие благодати
Вот вкратце весь его опыт общения с Норвегией и норвежцами, и многого из такого опыта не извлечешь. Однако несколько месяцев назад у него совершенно неожиданно разгорелся интерес к этой далекой и холодной стране. Особенно заинтересовали его некоторые вопросы норвежского криминального мира. По статистике число убийств там столь невелико, что создавалось впечатление, будто на такие преступления существуют правительственные квоты. Этакая социал-демократическая плановая криминальная активность. И самое интересное, в отличие от всех остальных, известных Бонду западных стран, в маленькой Норвегии был только один серийный убийца, грустный медбрат со шприцами курарина, страдавший от передозировки милосердия.
По крайней мере до недавних пор дела в Норвегии обстояли именно так. После того как он опубликует результаты своей работы, проделанной в последние несколько месяцев, в мирной Норвегии появится еще один серийный убийца, и куда более кровожадный. То есть появился он уже давно, только Норвегия пока об этом не знает. Бонд сидел и смотрел на разложенные по столу доказательства. У него имелись не только признания убийцы в каждом из совершенных преступлений, но даже частицы органических тканей как минимум одной из предполагаемых жертв. Долго рассказывать, какой путь прошли эти вещи, прежде чем оказаться у него в музее в Виргинии; для подтверждения его теории ему не хватало еще некоторых результатов лабораторных тестов.
Кончиками пальцев он ощупывал шершавый материал, на котором были записаны признания. Беспорядочное нагромождение кровавых описаний. Теперь он мог их прочесть.
В дверь постучали. Повинуясь смутному чувству вины, он открыл самый верхний ящик письменного стола и затолкал туда улики и признания, как будто это он был убийцей. Запер ящик и только после этого крикнул:
— Войдите!
Он подумал, что это пришел университетский курьер и принес результаты заказанных им тестов, но ошибся. Сначала он даже не узнал вошедшего. А когда все же узнал, сообразил, что никогда раньше этого человека не видел. Не видел во плоти, только на фотографиях. На них его нынешний гость выглядел дружелюбнее. Но Бонд сразу понял: этот визит к разряду дружеских не относится. Его можно причислить к посещениям, которых хотелось бы избежать.
— Так вот где ты сидишь и пестуешь свою великую находку, — сказал гость. У него оказался на удивление слабый акцент.
По спине пробежал неприятный холодок. Откуда этот тип знает о находке? Как это возможно? Он вдруг почувствовал себя ужасно неуклюжим. По плану все должно было остаться между ними. Как они могли быть так неосторожны? А еще он понял, что гость просто заговаривает ему зубы. На самом деле он пришел не затем, чтобы обсуждать открытие. Пришедший вообще не собирался с ним что-либо обсуждать — об этом свидетельствовала монтировка в его руке.
Эфраим Бонд никогда не любил свой кабинет. Он был слишком маленьким. Между его письменным столом и дверью оставалось так мало места, что небольшой персидский ковер, который должен был придавать помещению некоторый класс, цеплялся за ножки стола, елозил и наползал на порог, и Бонд, входя и выходя из кабинета, все время об него спотыкался. А если он сидел за столом, стоявший в дверях человек почти нависал над его рабочим местом. То есть между нынешним посетителем и его виском оставался всего один шаг и один меткий удар монтировкой. Если ноги об ковер не зацепятся.
— Я взял на себя смелость закрыть музей вместо тебя. Посетителей не было, и я подумал, что спокойная рабочая обстановка будет кстати.
Пришелец говорил ленивым тоном. И одет как на отдыхе: в светлый шерстяной пуловер и широкие брюки, на ногах — топ-сайдеры.
— Рабочая обстановка, — глухо повторил Бонд, глядя на нож для бумаг, стоящий перед ним в стакане с письменными принадлежностями. Он оценивал расстояние между ножом и своей правой рукой. Сколько десятых секунды потребуется монтировке, чтобы преодолеть расстояние от порога до его головы? Хватит ли времени схватить нож для бумаг, стальной и острый как штык, и парировать выпад? Ударить вслепую и надеяться на удачу? Или не стоит?
Храбрым он никогда не был. Никогда не воображал, как нападает на другого человека, и тем более не представлял, как обезоружить или даже убить нападающего на него. А теперь он понимал, нападение — его единственный шанс. У него нет выбора, и это больше не вопрос храбрости. С мелвилловым белым китом, с карьерой писателя, с женой и детьми следовало бы продемонстрировать силу и твердость, но существовали и другие варианты. Другие пути. Не самые правильные, он знал. Пути для тех, кто сдается, кто боится идти на риск, кто не умеет бороться. Со всем этим он мог смириться. А сейчас ничего другого нет. Альтернатива проста: действуй или умри.
И все же он действовал недостаточно быстро. Долю секунды он колебался. Он думал о той эйфории, в которой жил весь последний месяц, о нетерпении, с каким предвкушал публикацию своего открытия, пресс-конференции, книгу, которую напишет и которую издадут по-английски и по-норвежски, приглашения читать лекции и вести семинары. Ничего этого не будет. Он уже прикидывал, не позвонить ли кое-кому, чтобы рассказать обо всем до того, как сделает публичное заявление. У него имелся телефон Билла. В записной книжке, около стакана с письменными принадлежностями.
Рука рванулась к ножу для бумаг. Он не сомневался в молниеносности своего движения. И все равно опоздал. В тот же миг гость взмахнул монтировкой. Спокойно и собранно, как баскетболист, которого показывают по телевизору в режиме замедленной съемки. Однако он не ударил. Он целился не в голову. Монтировка опрокинула канцелярский стакан, когда пальцы Бонда были уже в двух сантиметрах от ножа. Содержимое стакана врезалось в книжную полку справа — точно в то место, где несколько месяцев назад он не без посторонней помощи обнаружил свою находку, — и посыпалось на пол. На месте книги со странным кожаным корешком до сих пор зиял провал.
— К чему такая спешка? — сказал гость, не выпуская из рук монтировки. — У нас полно времени.
Глава третья
Тронхейм, сентябрь 2010 года
Старый деревянный дом в Тронхейме на Киркегата — подходящее место, чтобы пустить корни, решил Ваттен и остался в нем жить, несмотря на все уговоры переехать. Друзья и родственники с завидной регулярностью советовали ему оставить дом — чтобы освободиться от груза прошлого, как они говорили. Многими комнатами он больше не пользовался. Из прихожей он проходил прямо в кухню, а оттуда — в спальню и ванную на первом этаже. В остальных комнатах этажа он хранил книги и газеты. На второй этаж он не поднимался уже несколько месяцев — или даже год? Как этот этаж выглядит, Ваттен представлял смутно. Когда они въезжали, архитектор, его школьный приятель из Хортена, помог ему сделать эскизы всего второго этажа. Он помнил почти дословно, как они обсуждали планировку, расположение окон и освещение. Так же ясно он мог восстановить в памяти рабочие чертежи и пустячные споры — из-за плинтуса или дверных проемов. Он не забыл даже цвет краски, заляпавшей старые спортивные штаны, которые носил еще студентом, — он посадил эти пятна, самостоятельно наводя последний лоск, когда закончились выделенные на ремонт деньги. Но это все, что он помнил. Окончательный интерьер комнат, фотографии на стенах, раздавленные кирпичики «Лего» на полу, чудесный вид на собор, на который уже почти не обращали внимания, телескоп у чердачного окошка, ежегодные рождественские елки, грязные подгузники, следы рвоты, знаки любви и пререкания — то есть всю жизнь, которую они прожили там, наверху, все воспоминания поглотила тьма.
Этим утром он сидел на кухне, обоими локтями упираясь в стол, грел застывшие руки о чашку кофе и смотрел, как на подоконнике умирает муха. Где-то после третьей кружки она сдалась, крылышки больше не трепетали. Он налил себе еще кофе, сел и уставился на мертвое насекомое. Допив кофе, он осторожно взял муху и выбросил ее в мусорное ведро. Часы показывали без пяти девять. Время выходить.
«Выходить» означало, как всегда, отправляться в Библиотеку Гуннеруса. В других местах он не бывал. А если его не оказывалось ни дома, ни на работе, значит, он ехал на велосипеде из библиотеки домой или наоборот — всегда по одним и тем же улицам, разве что надо было заглянуть за покупками в «Буннприс»[6] у моста Бакке Бру. Но если бы кто-нибудь, например коллега, упрекнул его в замкнутом образе жизни, Ваттен возмутился бы и рассказал о своих воскресных прогулках, которые совершает. Иногда через Маринен и дальше, вдоль Нидэльвы, через Смоберган к крепости и даже совсем наверх, к Кухауген, как они гуляли раньше — сколько же лет назад, три, четыре или уже пять? — словом, когда еще были все вместе. Он имел право возмутиться. Он действительно совершал эти прогулки.
