Алексей Макеев - Матерый мент
Мариам появилась ближе к обеду, когда в лаборатории уже вовсю роился народ. Подошла к Алаторцеву, свежая, тщательно подкрашенная, только глаза чуть припухшие. Улыбнулась ему. И Андрей решился. Карты на стол! Ничего другого просто не оставалось. Кайгулова взяла две толстые общие тетради с его записями, ворох машинных распечаток – результаты статобработки.
– Я нужен тебе? Думаю, ты и сама во всем разберешься, – Алаторцев отдал ей еще пакетик с фотографиями микропрепаратов культуры. – Посмотри свежим глазом, у меня от всего этого уже головная боль. Как закончишь – поговорим, да?
Последнюю фразу он произнес слегка заискивающим тоном. Она вновь улыбнулась Алаторцеву, коротко кивнула:
– Ты подходи ко мне через часок в "светлый дворик". Этого времени мне хватит, чтоб в общих чертах разобраться. Вот и побеседуем там. Без свидетелей.
Этот час показался Андрею Алаторцеву очень долгим. Все валилось из рук, мысли бродили черт знает где, он невпопад отвечал на самые простые, привычные вопросы окружающих. Люди раздражали его, как докучливые насекомые, вроде мух, сама необходимость общаться с ними, видеть и слышать их действовала на нервы. "До чего же я разболтался, – думал Алаторцев, – а ведь все это – цветочки! Что же будем делать, когда пойдут ягодки?" По самой природе своей он терпеть не мог зависеть от кого бы то ни было, всеми силами старался избегать этого унизительного положения, и вот… От собственной любовницы…
Она сидела за столиком под своей любимой латанией. В руке неизменная сигарета, лицо задумчивое и печальное. Алаторцевские тетради и распечатки аккуратно сложены на углу столика. Несколько фотографий лежат на коленях, наверное, только что их смотрела. Андрей пододвинул себе стул, присел напротив, заглянул в глаза. С отвращением к себе чувствуя, что снова сбивается на заискивающий и одновременно фальшиво-развязный тон, спросил:
– Что скажешь, подруга дорогая? Очень погано или побарахтаемся? Больной скорее жив, чем мертв?
– Ты, Алаторцев, даже представить себе не можешь, до какой степени погано! – Кайгулова не поддержала шутливости Алаторцева, стала предельно серьезной. – Не это, – она небрежно повела рукой с зажатой между пальцами сигаретой в сторону тетрадок, – хотя и здесь мало что радует…
– А что в таком случае, – уже со злобой в голосе перебил Андрей, – так тебя напрягает?
– В какое болото тебя занесло, а? Отсюда же ясно видно, ты пытался повторить наш путь с женьшенем. Кстати, зря пытался, слава богу. Тебя не синхронная суспензия интересовала, а максимальный выход метаболитов, веществ, характерных для этого растения, для мака. И не просто мака, Алаторцев, а опийных сортов! Что же за вещество такое тебя привлекло, не скажешь? Так я скажу: млечный сок. Другого объяснения твоей схеме нет.
– Хорошо, ты права. Что из того? Прекрасный модельный объект…
– Знаешь, было такое уже в истории науки. Когда в сорок пятом рванули бомбу над Хиросимой, Энрико Ферми сказал что-то в смысле – что из того?.. Прежде всего, это прекрасная физика. То, что семьдесят пять тысяч человек сгорели за одну секунду, ему было как-то до лампочки. У тебя, кстати, наукой и не пахнет. Точно как и с женьшенем тогда. Учти, повторить все один в один не получится, мак – это не женьшень. У них биология разная.
– Но ты знаешь, что надо делать? – Алаторцев не смог сдержать этот вопрос, слишком много завязывалось здесь в гордиев узел, который нужно разрубить, и побыстрее. Но, уже задавая его, он понял, какую страшную, поистине роковую глупость только что совершил. Теперь-то он перед Кайгуловой совсем голенький…
– Вот за этим я тебе, Андрюшенька, и нужна. Знаю, – она вдруг резко, рывком поднялась со стула, – но не скажу. И в гнусности этой твоей участия принимать не намерена. Мало того…
– Какого лешего! – Он тоже вскочил, перебив ее на половине фразы. Сердце заколотилось гулко, задевая ребра, как после двух-трех чашек крепчайшего кофе. – Выражения выбирай, слышишь, ты! "Мало того-о", – передразнил он Мариам. – Что, понесешься своим ментам возлюбленным докладывать? Так они не поймут ни хренушечки по малограмотности своей, да и ты, идиотка истеричная, толком не поняла ничего. Бред, фантазии, заскоки придурошные твои!
Нервы сдали. Он не мог остановиться, понимая, что каждым криком, каждым ругательством выдает себя, безнадежно проигрывая партию.
– Два и два я сложить пока еще могу, Алаторцев. Ты пытался провернуть чисто коммерческую работу. Ты еще с "Лесной нимфой", пропади она пропадом, всем показал и доказал – это у тебя получается. Но женьшеневый экстракт ты загнал каким-то кооператорам, а вот кому ты "это" продавать станешь? Или продал уже? Аванс взял, а отдавать нечего, тут тебе истеричная идиотка и понадобилась, так, что ли? Кстати, что до моих заскоков и прочего, – голос ее стал тише и отчетливей, каждое слово она как бы подчеркивала, – плохо ты, свет Андрюшенька, меня знаешь. И по-настоящему рассерженной не видел.
Да, Андрей Алаторцев такой свою любовницу и впрямь не видел. Ему припомнилось, как Мариам с шутливой гордостью рассказывала ему о своих грозных предках – несгибаемых и кровавых башкирских тойонах. Он с ужасом начинал понимать, какую грозную опасность сам же накликал на свою голову. Надо было успокоить ее, любой ценой получить передышку на обдумывание. Кайгулова продолжала все тише и медленнее, внимательно, твердо глядя ему в глаза:
– Жаль, никогда я не узнаю, о чем все-таки Дед с тобой говорил неделю назад. Но ничего, о чем он расспрашивал меня, я вспомню. В деталях. И если, Алаторцев, мне покажется – понял ты меня? – покажется только, что ты хоть краешком в его смерти виноват – разболтал кому не надо что-то опасное… Тогда молись. Спокойной жизни тебе не будет. Последнее, на что надеюсь, – ты просто слабовольный, запутавшийся и жадный глупец.
"Краешком, – подумал Алаторцев. – Краешком – это уже лучше. И на "слабовольного глупца" мы согласны, нет покамест в УК такой статьи. Думай, вспоминай – ты баба совестливая и, пока железно уверена в чем не будешь, крик на весь мир не поднимешь. Мы тоже… задумаемся. Ох, как я влетел! Бумажки – ерунда, их уничтожить не проблема, но еще эксперименталки навалом, холера ясная! Того, что в колбочках, в "фермусе", наконец! Постой-ка, постой! А что, если… Одним махом – двух зайцев, трех даже. Обдумать это. Эх, времени нет, и ведь сам же виноват, дебил – никто за язык не тянул".
– Мариам, успокойся. Прости за грубые слова, не удержался, оскорбила ты меня. Права ты, я действительно запутался. А Дед как раз помочь хотел мне, он же меня любил, ты знаешь. Я тебе объясню все, только попозже.
Он автоматически, не думая, молол эту успокаивающую, отвлекающую чушь и вдруг, посмотрев ей в лицо, встретился с ее взглядом. В нем было столько жадного, наивного, детского желания поверить ему, любым, самым нелепым его оправданиям, лишь бы до конца не идти по жестокому пути логики, что Алаторцев понял – некоторое время у него есть.
– Давай прямо сегодня вечером у меня посидим, я все, все тебе расскажу, приду вот в себя и расскажу. Мы ведь столько с тобой вместе… Ты мне только помоги немного, мы вместе выберемся… Договорились, да?
– Забыл ты, Алаторцев. Сегодня не получится, я говорила тебе: у меня сегодня плановый посев в восемь, – голос Мариам опять стал тусклым, усталым. – Вымотаюсь, как собака, какие тут, к дьяволу, серьезные разговоры.
Ничего он не забыл. Ему нужно было подтверждение того, что она останется вечером в лаборатории одна, будет работать в боксе. Подтверждение Алаторцев получил.
Мариам Кайгулова не догадывалась, что последними своими фразами подписала свой смертный приговор.
* * *…Тогда, полтора года назад, они вдвоем с Кайгуловой сидели в небольшом уютном кабачке "Регби" около Лужников и отмечали Восьмое марта. Немного выпили, потанцевали, настроение становилось все лучше, вечер удавался. С чего началась глупая и пошлая кабацкая ссора, плавно перешедшая в драку, Алаторцев не помнил. А дело было так: какой-то пьяненький, грузинисто-армянистого вида молодой пижон возжелал "пригласить" Мариам на очередной танец. Приглашал он предельно некультурно, за руку даже ухватить пытался. Алаторцев органически не переваривал вульгарных разборок, но, отдадим ему должное, трусом не был, а кроме всего прочего, на дух не переносил "лиц кавказской национальности". Он поудобнее переставил под столиком правую, опорную ногу, задумчиво посмотрел на так и просящееся в руку горлышко от полупустой бутылки массандровского муската и медленно, проникновенно произнес:
– Вот что, дитя гор. В твоем заброшенном ауле все аксакалы-саксаулы, видать, от старости уснули. Некому тебя, джигита безлошадного, правилам вежливости научить было. Но я это упущение исправлю. Сделай-ка поворот кругом, орел кавказский инкубаторный, и удались отсюда сей же момент!
