Фридрих Незнанский - Последнее слово
Это было поразительно. Гордеев слушал холодную, рассудительную и, вероятно, давно продуманную, искреннюю галиматью, понимая, что все услышанное им — в самом деле чистая правда. Вон как иногда оборачиваются некоторые житейские неудачи! И не дай бог столкнуться самому с подобной истиной. Это ж каким страшным должно быть разочарование!
А что, может, именно эта самая правда и вызвала у Савина тот страшный душевный всплеск, который так поразил людей в зале заседания суда? После чего судья приказал вырубить видеосвязь. Но это означало бы, что Савину уже были известны планы его жены? А откуда? Она и сама могла намекнуть — не словами, так поведением. Хотя что говорить, мир ведь не без добрых людей, всегда найдется «сочувствующая душа»…
— А он, простите, в курсе того, что вы собираетесь… э-э… поменять свою фамилию? — нашел обтекаемый вариант Гордеев.
— Нет, конечно, пока ему незачем об этом знать. Он, скорее всего, не в курсе. Но скоро узнает.
— Тогда отчего же у него теперь столь мрачное, я бы даже сказал, какое-то человеконенавистническое настроение?
— У Савина был всегда жесткий характер. И я его не любила за это.
— А за что, простите, вы его любили? Извините, что я говорю как бы в прошедшем времени.
— Об этом, Юрий Петрович, нет никакой нужды сейчас вспоминать, — сказала она задумчиво, потом лицо ее словно засветилось от некоей чрезвычайно приятной мысли, она бегло взглянула на часы и слегка занервничала. Даже сделала попытку привстать, чтобы нарушить мирное течение беседы.
Гордеев понял, что его таким образом попросту выпроваживают, и не стал упрямиться. Но все же попытался рассказать ей о своих дальнейших планах, связанных с борьбой за облегчение судьбы ее мужа. И при этом заметил, что всякий раз, как он называл Савина ее мужем, она непроизвольно морщила свой умопомрачительный носик, будто слышала какую-то неприятность, и торопилась поскорее закончить разговор.
— У вас есть еще что-то важное, а то, простите… — не то спрашивала, не то утверждала она, будто была до его прихода безмерно занята, а тут пришел адвокат и принялся отвлекать ее от важных дел.
Он наконец догадался: она ждет мужчину. Причем мужчину, приятного ей в высшей степени. Это не для Гордеева, а исключительно для того, нового ее мужчины, — изысканный наряд, подкрашенные губы, мягкий макияж. Для него чуть прерывистое, а казалось, просто нервное, учащенное дыхание. И кто же этот счастливчик? Интересно бы посмотреть, на кого уже успели тут поменять подполковника.
И тогда Юрий Петрович решил наплевать на все ее потуги выпроводить его и все же дождаться гостя. В конце концов, он — адвокат ее мужа! Он принес ей последние известия из тюрьмы. Это она в первую очередь должна быть заинтересована в его честных услугах, черт возьми…
Юрий Петрович уселся в кресле поудобнее, и тут раздался дверной звонок. Гордеев взглянул вопросительно и готов был поклясться, что она только нечеловеческим усилием воли заставила себя не вздрогнуть и не покраснеть. Ух ты, какая сильная баба!
Она поднялась, подумала самую малость и спокойным голосом сказала:
— Это старый товарищ моего мужа. Он помогает мне справиться с моей бедой и обещает всячески помогать Николаю.
— И как? — наивно спросил Гордеев.
— Что «как»? — не поняла она и нахмурилась.
— Действительно помогает? — Гордеев поднялся, вопросительно посмотрел на женщину и, не дожидаясь ответа, сказал резче, чем хотел бы: — Ну ладно, а уж я, пожалуй, тогда пойду… Но вы мне так и не сказали, что я должен передать от вашего имени Николаю Анисимовичу. Хотя, я полагаю, старый друг вашего мужа справится с этой задачей куда лучше меня.
И он пошел к двери.
Екатерина Юрьевна растерялась. Уже заметно нервничая, она отворила дверь и впустила высокого, внешне симпатичного мужчину, на лице которого при виде ее вспыхнула неподдельная радость — не заметить этого было просто невозможно. Но, увидев чужого, мужчина сразу насторожился и снова взглянул на женщину — уже вопросительно. Может быть, это и есть тот Игорь Самойлов, полковник ФСБ, о котором говорил Головкин?
Гордеев молча смотрел на мужчину, ожидая, когда женщина представит их друг другу.
«Так вот ты какой?» — подумал он и удивился, почувствовав невольно вспыхнувшую ревность. Интересно, с чего бы это? Он что, значит, всерьез рассчитывал-таки на некую взаимность, а обстоятельства оказались против? Ну и что, впервые разве? Или это потому, что сию минуту на его глазах было совершено предательство? Самое обыкновенное, примитивное и оттого особенно паскудное?..
И Екатерина Юрьевна, видя, что неловкая пауза затягивается, поспешила представить их, но весьма странным образом:
— Это — адвокат Николая, — сказала она. — Он был там, и мы говорили… Мы обсуждали… некоторые вопросы, связанные…
Она, видимо, не знала, что сказать дальше.
— А-а, так вот вы кто! — как-то кисло обрадовался мужчина. — Здравствуйте, рад вас видеть. Мы с вами незнакомы, но от полковника Шляхова я о вас уже слышал много хорошего. Вы торопитесь? Уже уходите? Но, может быть, хоть что-нибудь расскажете? — Он перевел настороженный взгляд с насмешливо улыбающегося лица Гордеева на хмурое лицо Екатерины Юрьевны. — Или, извините, возможно, я появился не вовремя?
— Я уже все, что знал, подробно рассказал супруге Савина. Она может и сама вам это повторить. Так что свое дальнейшее присутствие здесь я считаю лишним. Всего вам доброго, господа.
Гордеев вышел за дверь, закрыл ее за собой и тут же прижался ухом к замочной скважине. Но за дверью было тихо, как в склепе.
«Вот тебе и шикарная красавица…» — сказал себе Юрий Петрович и огляделся. Хотелось сплюнуть, но лестничная площадка была чистой, на полочках, укрепленных на стенах, стояли цветочные горшки. Махнув рукой, он отправился по лестнице вниз. Вызывать лифт он не стал — все ему стало противно в этом доме.
3
Они встретились в одном отряде Калужской исправительной колонии, что расположилась в лесах под Спас-Деменском. Леса, болота, жуткие комары, от которых нет никакого спасения.
Но все комары и прочие бытовые неприятности, вместе взятые, совершенно ничего не стоили по сравнению с мерзкой атмосферой неприятия, с которой встретили в отряде новоприбывших из Москвы. А о том, кто прибыл, стало известно уже на следующий день. Бывший кагэбэшник, осужденный за предательство Родины, злостный хулиган, покалечивший в драке человека, и чурка, полукровка — русский по матери и чеченец по отцу, некто Геннадий Зайцев, которого почему-то называли Ахмедом, «схлопотавший» свой срок за драку в милиции. Их осудили примерно в одно и то же время и сроки назначили почти одинаковые — хулиганам по три года колонии общего режима, а бывшему подполковнику — четыре, вот и вся разница.
Никто из троих прежде не бывал в местах заключения и с вечными законами житья в неволе знаком не был. Оттого сразу и стали возникать мелкие конфликты со старыми сидельцами, но больше с лагерной охраной, состоящей в основном из вольнонаемных контрактников, которые чувствовали себя здесь, в этой глуши, полными хозяевами не только всего существующего времени, но и самой жизни заключенных.
Особенно худо пришлось на первых порах Савину, с его упрямым, отчасти и неуживчивым, самолюбивым характером. Следует добавить и то обстоятельство, что в последнее время его раз за разом преследовали сплошные неудачи и особенно обидные предательства — со стороны коллег, знакомых, которые, за редким исключением, все от него отказались. Не говоря уже о неверной супруге, что он переживал особенно тяжко.
Следователь Головкин, вольно или невольно, совершил профессиональный просчет. Считая себя довольно тонким психологом, он, беседуя с Екатериной Юрьевной, сумел «выудить» из нее некоторые факты, по которым смог «раскусить» в конечном счете и ее самое, и даже некоторые ее планы на будущее. Он понял, что она несомненно воспользуется сложившейся ситуацией, чтобы резко изменить свою собственную жизнь, о чем во время одного из допросов так прямо и откровенно и сказал Савину, надеясь вызвать у него ответную вспышку и соответственно поток раскаяния. Но Савин еще больше замкнулся в себе, а реакция его стала резкой и непредсказуемой в дальнейшем. Что и можно было наблюдать в последнем судебном заседании, когда выносился приговор.
И теперь, в колонии, упрямый и взвинченный несправедливостью окружающего мира характер бывшего чекиста время от времени провоцировал резкие срывы. Со своим братом заключенным такие фортели еще куда бы ни шли, в крайнем случае, морду набьют, силой заставят уважать лагерные законы, а вот с охраной подобные вещи не проходили. Да и у тех было ни с чем не сравнимое удовольствие доказывать разжалованному и осужденному подполковнику, какая он есть на самом деле гнида и где его настоящее место. После пары наказаний карцером Савин еще глубже ушел в себя, плохо скрывая уже навсегда поселившуюся в нем яростную жажду ненависти и мщения.
