Киевский лабиринт - Любенко Иван Иванович

— Хорошо, батенька, допустим. Но куда делся тот, для кого она принимала ванну? Если некий неизвестный господин оплатил номер, в который позже вошла госпожа Красицкая, то почему он не пришел к ней? Ведь вы же, сокил мий, не будете со мной спорить, что, не зайдя в комнату, он не мог узнать о ее смерти, так?

Следователь лишь пожал плечами и неуверенно вымолвил:

— А если ее кавалер снял номер, оплатил его и хотел уже к ней прийти, как вдруг что-то ему помешало. Допустим, его жена появилась или еще что-то неотложное произошло на службе? А потом из газет он узнал о случившемся и, боясь обнародования его любовной связи, скрыл от всех факт назначенной встречи с баронессой.

— Ну-у у‑уж, — вытянув губы трубочкой, протянул Николай Дмитриевич. — Вам в умении строить логические цепочки не откажешь. Однако я уверен, что надобно выяснить, не была ли застрахована жизнь баронессы? Да и вообще, що за птиця цей барон?

— Предлагаю собрать о нем сведения и установить наружное наблюдение. Тем более что он водит дружбу с Жоржиком, — высказался помощник начальника сыскного отделения.

— Вот, Петр Степанович, — Ткаченко поднял указательный палец, — вы высказали очень дельное предложение. Правда, круглосуточная слежка — мера излишняя. А вот с девяти утра до девяти вечера — вполне приемлемо. Дня три будет достаточно.

В этот самый момент раздался стук в дверь.

— Разрешите? — осведомился не имеющий чина Витольд Мечиславович Осокин.

— Щось швидке?[25] — переспросил начальник.

— Только что звонили из полицейского управления. К ним явился барон Красицкий и сдал несколько фальшивых сторублевых купюр. Эти деньги, собранные в виде цветков роз, он нашел в вещах покойной супруги.

— Все?

— Да.

— Ось це новина![26]

— Разрешите идти?

— Идите.

Николай Дмитриевич поднялся, расправил усы и сказал:

— Чувствую, друзи мои, дело с фальшивыми банкнотами принимает очень интересный оборот. Все свободны, а я бегу в управление… Можливо, ще й барона там застану.

18. Прогулка

Клим Пантелеевич был прав, когда говорил Каширину, что супруга выражает недовольство внезапно появившимися отлучками мужа, которые она связывала с событиями в «Гранд Отеле». Правда, позже, собирая воедино обрывочные фразы, сказанные Терентием Петровичем, Еленой и самим Климом, она поняла, что ее супруг случайно оказался на месте убийства ювелира Гиршмана и двух его работников. Естественно, на этот счет у Вероники Альбертовны не могло быть никаких претензий к мужу, который и отправился туда, чтобы починить, либо обменять ее часы, которые вскоре чудесным образом «выздоровели». После того как Клим попробовал их завести, они больше не останавливались, и надобность в их замене отпала. Но женщина не была бы женщиной, если бы не использовала любой предлог, чтобы упрекнуть мужа в невнимании, и в награду за его оплошность добиться каких-либо преференций. И совсем не важно, в чем они могли выражаться: в новом подарке, исполнении любого дамского каприза или нежном поцелуе. Собственно, так Вероника Альбертовна и поступила, когда Клим пришел в спальню. Ее отставленная вперед нижняя губка говорила о недовольстве и неудовлетворенности. Дабы не растягивать объяснения и не тратить время на оправдания, Клим Пантелеевич пообещал, что завтрашний день он посвятит всецело ей. После этого он выключил ночник и обнял жену…

А на следующий день, после легкого завтрака, две семьи отправились к подножию памятника Святому Владимиру. Отсюда открывался удивительный вид на Днепр, убегающий вдаль бесконечной голубой змеей. За рекой открывался ровный, как столешница, луг, который почти у самого горизонта заканчивался зубчатой стеной черниговских лесов.

От памятника Могилевские и Ардашевы сошли по крутому спуску к площадке, к Подолу. С этого места он казался не частью Киева, а совершенно отдельным большим городом с десятками церквей и кварталами разновеликих домов. Купола колоколен, возвышавшиеся над домами, играли на солнце, отдавая небу свой золотой свет.

— Там, дальше, Андреевская церковь, — пояснил Терентий Петрович. — Видите? Ее очертания особенно заметны сейчас, в ясную погоду.

На площадке работал буфет. Ардашев заказал всем кофе и десерты. Свою чашку он выпил без особого удовольствия и даже поморщился, но промолчал; не стал (как в былые времена) учить буфетчика правильному способу приготовления этого напитка. «Зачем? — мысленно рассудил статский советник. — Этих людей все равно не переделаешь, они крали и будут красть (не докладывать, не досыпать) и поить нас всякой дрянью. Такое уж бесстыжее племя. Жаль, что в России подобные экземпляры множатся делением, как одноклеточные… И ведь не переродятся никогда! — Он вдруг улыбнулся своим мыслям: — Помнится, Антон Чехов вспоминал, как в детстве отец заставлял его ходить по трактирам и собирать на кухне заварку от испитого чая. Ее сушили, подкрашивали, а потом продавали в лавке отца, как „чай для прислуги“. Но вот стоило Антону стать самостоятельным, не зависящим от чьей-либо воли человеком, как он преобразился, превратившись в совесть нации. „Надо по капле выдавливать из себя раба“, — писал он. Да, Чехов, пожалуй, один из немногих, кто на своем жизненном примере показал, что его суждения о чести, образованности и порядочности могут поселиться не только на страницах его произведений, но и в нем самом».

Прямо с площадки Могилевский повел гостей вверх, по дорожке, проложенной по откосу. Вскоре они достигли верхней площадки горы. Оттуда открылся вид на Царский сад, Липки и часть Старого города. От беседки направились до водопроводной башни и к дому «европейской» гостиницы.

— Кому поставлен этот памятник? — осведомилась Вероника Альбертовна, указывая на скромный постамент.

— Бывшему киевскому генерал-губернатору Дрентельну, — пояснил Терентий Петрович. — Он скончался скоропостижно на этом самом месте во время парада по случаю празднования девятисотлетия крещения Руси в тысяча восемьсот восемьдесят втором году.

— Отсюда прекрасно виден весь Старый город! — воскликнул Ардашев. — Если я не ошибаюсь, перед нами Софийский и Владимирский соборы, так?

— Ты прав, Клим, — ответил статский генерал.

— А там что за монастырь? И костел какой-то…

— Михайловский монастырь и костел Святого Александра.

— Ах, как тут зелено! — воскликнула Вероника Альбертовна. — Прямо целое море деревьев.

— Да, теперь эти деревца уже подросли. Их высадили не так давно. Границы парка простираются до Трехсвятительной и Костельной улиц. Но я предлагаю пройтись вниз, к нижнему памятнику Святому Владимиру, к тому месту, где по преданию великий князь крестил сыновей.

Сначала пришлось пробираться вниз по Александровскому спуску по шпалам городской железной дороги до самой деревянной лестницы, которая начиналась шагах в пятидесяти от дома Купеческого собрания.

Вероника Альбертовна утомилась. Экскурсия стала ей надоедать, но она решила стоически добраться до места, а уж там и отдохнуть. Они шли еще минут десять, и наконец путешествие закончилось.

Оказалось, что памятник был построен в глубоком овраге, на дне которого стояла каменная часовня. В ней помещалась чаша, из которой струился крещатицкий источник. Сама же каменная колонна взметнулась ввысь аж на двадцать аршин. На ее вершине был установлен золотой шар с крестом. А внизу помещены две доски с надписями. На одной: «Святому Владимиру, просветителю России», на другой: «Усердием киевского гражданского общества за утверждение прав и привилегий, Императору Всероссийскому Александру I‑му».

— Ну что? Устали? — спросил Могилевский.

— А что еще вы можете предложить? Можем ли мы перейти к следующей части нашего познавательного дня? — весело прощебетала Вероника Альбертовна.