Зажигалка с драконьей головой - Валерий Дмитриевич Поволяев
Печка в тот день едва топилась, ребята мерзли – не хватало дров; Нина Петровна, лицо которой от холода попунцовело и представьте – похорошело, вытребовала прямо в класс бабку Зинаиду – уборщицу, завхоза, комендантшу, гардеробщицу, кашеварку, классного надзирателя, школьного попа и наказальщика одновременно, бабка отваливала затрещины налево-направо, не стесняясь, – та явилась, очень похожая на Нину Петровну, только постарше, много старше, усатая, будто Буденный, уперлась руками в бока:
– Что?
– Холодно. – Нина Петровна приподняла руки и подышала на них.
Бабка Зинаида немного обвяла – не ожидала такой реакции, думала, что Нина Петровна будет кричать на нее, качать права, и тогда бы бабка сумела бы постоять за себя, она бы сказала. Что не только Нина Петровна – человек, живущий на земле, другие человеки тоже живут и если ей холодно, то это совсем не означает, что другим тепло, и она могла бы взять топор и сходить в сарай наколоть дров и не совершать разных жандармских вызовов…
Подавленная какой-то неземной интеллигентностью новой педагогички, бабка кротко вытерла рукой усатый рот и бросила готовно:
– Счас!
Приволокла целое беремя колотых дров, часть покидала в топку, часть оставила внизу, на широком металлическом листе, постеленном на пол, чтобы вылетающие угли не прожигали дерево, потом поклонилась классу:
– Ежели еще понадоблюсь, Нин Петровна, зови!
В печке тем временем грелись, набухали силой охотничьи патроны. Когда дровишки разгорелись, ахнул первый выстрел, из-за чугунной дверцы вылетел сноп искр, смел несколько девчонок, сидевших с краю парт, поближе к теплу – они любили греться (как, впрочем, и Нина Петровна), – следом ударил второй, спаренный, как на охоте, из двух стволов сразу, – вынес саму дверцу, тяжелую, успевшую стать горячей, а потом последовал и третий, тоже спаренный, он заставил печку выплюнуть в класс все дрова.
Что тут поднялось! Началась срочная эвакуация класса. Как в войну. Дым, вопли, плач, крики. Слезы, визг – все вместе. Чуть не сгорели. Шайдуков думал, что никто не дознается, не вычислит виновников, но директор школы Кирьянов – опытный следопыт, пограничник до войны и разведчик в годы войны, вычислил довольно легко, извлек виновников за уши на свет Божий и на педагогическом совете настоял на исключении Шайдукова и Парусникова из школы.
Принять потом в школу, конечно, принял, но заставил «народных мстителей» изрядно похныкать – зады у тех были полосатыми от родительских наук, кожа слезала скрутками, как обгорелая от солнца тонкая шкурка на плечах.
Кирьянова уже нет в живых – много лет спустя после сорок пятого года догнала война, уже сгнил директор в могиле, а вот бабка Зинаида еще жива – древняя очень и глухая, как пень, но живая; Нина Петровна тоже помаленьку небо коптит, преподает в школе, совсем беззубая, правда, стала и вширь раздалась – в двери не входит совсем, протискивается только боком.
Были и еще проделки у них с Семеном, – все при том же Кирьянове, но из всех проступков смекалистый, хваткий директор сумел раскрыть только один и снова исключил Шайдукова и Парусникова из школы.
Давно это было, так давно, что и вспоминать об этом уже неприлично, и если бы не Семен, участковый уполномоченный Шайдуков вряд ли бы вспомнил свое прошлое.
Он насупился, запустил пальцы в короткие жесткие волосы, поскреб – внутри у него шевельнулась горячая тяжесть, будто Шайдуков съел что-то несвежее, да еще неожиданно свело левое плечо. Левое – это плохо, слева находится сердце.
Значит, у него начало болеть сердце – вспомнил про прошлое, про Парусникова, про хулиганские проделки в школе – оно и заныло.
И вот Сеня Парусников пропал, ушел в тайгу мыть золото и не вернулся.
В голове сделалось шумно – Шайдуков размяк, расчувствовался, – хоть и нет сноса человеку, материал, из которого он слеплен, много прочнее железа, а хандра берет, проедает дырки, вызывает слезы и тоску. Из старого шкафа, помнившего, наверное, времена Алексея Тишайшего – очень древний был шкаф, – Шайдуков достал толстый альбом в немодной плюшевой обложке, открыл.
Почти в каждый лист альбома были вклеены фотоснимки, где он был сфотографирован вместе с Семеном – то в школе, за партой, то у речки с удочками в руках, то вдвоем в обнимку, с ружьями и собаками под заснеженными соснами, то с большим тайменем одного с ними роста – еле-еле удерживали его вдвоем, пыжились, но держать такого тайменя – одно удовольствие, наслаждение, это было видно по их натуженным довольным физиономиям, хотя такого дядю выводить, усмирять в воде, а потом, подпихивая пузом, тащить на берег, – это мука, очень сложная штукенция… Это все равно что выиграть малую войну где-нибудь в районе Карибского моря или Персидского залива.
Вот крупная фотография Парусникова, на обороте есть дарственная надпись, Шайдукову захотелось ее прочитать, но отклеивать снимок от листа он не стал, вместо этого вгляделся в Семеново лицо. Тонкое, насмешливое, с крупным ртом и умными глазами, посаженными под самую лобную кость, – Семен преданно смотрел со снимка на Шайдукова и молчал.
– Ох-хо! – вздохнул Шайдуков и с гулким пистолетным хлопком закрыл альбом: достал его Семен этим немым взглядом.
– Петрович, ты когда спать будешь ложиться? – спросила его жена. Громкий хлопок встревожил ее. – Ты ведь завтра в тайгу собрался. Или не собрался? А?
– Собрался, – нехотя проговорил Шайдуков, быстро разделся и с ходу нырнул под одеяло. Позвал жену: – Иди сюда!
Он вышел, когда солнце еще только думало просыпаться, серый восход застилали комариные тучи, от их тонкой нервной звени можно было оглохнуть – комары издавали звук такой же назойливый и звонкий, как цикады на юге, по писклявоголосым очень хотелось садануть из ружья, спалить противное шевелящееся облако, но одно облако спалишь, а полсотни других останется, навалится дружной кучей и начнет есть… Очень любят комары это дело.
– Тьфу!
Подбросил на плече
