Ольга Лаврова - Любой ценой
— Как хотите… Как проще.
— Я ищу не простоту, а правду, — сердится Знаменский. — Убедите меня, что Беляева лжет.
— Июль и половину августа я был на втором участке, — безо всякого выражения сообщает Тобольцев. — Там велись срочные работы, и был приказ по тресту. На первом и четвертом участке в то время я не бывал и нарядов не закрывал.
Знаменский переворачивает несколько листов дела.
— Но вот подшит наряд, на нем подпись: «Тобольцев». Рука ваша или нет?
— Тобольцев равнодушно взглядывает.
— Моя, гражданин следователь. Подсунули, небось, среди бумажек, подписал дуриком.
Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его.
— Василий Сергеич… Что стряслось?
Обойдя стол, он становится перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его зрения.
— Что на вас навалилось?.. Вы здоровы?
Тобольцев роняет лицо в ладони:
— Пал Палыч… очень прошу… свидание с детьми.
* * *Случается, когда Пал Палычу нужно что-то понять и об этом можно рассказать, не нарушая служебной тайны, он советуется с матерью. Подследственные — частенько люди с изломанной психикой, а Маргарита Николаевна — чуткая женщина, да к тому же психиатр. Вот и сегодня встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет.
— А ты не усложняешь, Павлик? — за разговором Маргарита Николаевна хлопочет на кухне. — Может, просто реакция на окончание дела? Пока следствие, голова занята: как сказать, да что сказать. Человек до поры мог почти не думать о наказании. А теперь заслониться нечем, и разом навалилось то, что ждет. Вот и срыв.
— Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выживания: чего нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы с ним толковали о суде, о колонии, он был готов все это перенести.
— Стало быть, что-то личное… дурное известие… Достань столовую ложку.
— Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему.
— Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет.
— Да все, что могло случиться плохого, вроде бы уже случилось. Давай нож поточу, не режет ведь… Жена от него ушла пять лет назад и уехала с новым мужем куда-то аж в Каракумы. Дети остались с ним и с тещей.
— Дети маленькие?
— Десять и семь.
— С ними благополучно?
— Попросил свидания, значит, живы-здоровы… Пахнет уже вкусно… Этот Тобольцев, как заноза в мозгах!
— Хорошо, хоть аппетит не пропал.
— Аппетит зверский!
* * *А дня через три утром не успел Знаменский снять плащ, как позвонили из Бутырки. Тобольцев слезно и в срочном порядке просится побеседовать. Пал Палыч покачал головой над густо исписанным листком календаря, но поехал…
На этот раз Тобольцев здоровается и не отворачивается, но снова на себя не похож: им владеет мрачное возбуждение.
— Итак, явился на ваш призыв, — говорит Знаменский. — Слушаю.
Тобольцев набирает воздуху, смотрит круглыми карими глазами и молчит.
— Вы собираетесь сообщить новые обстоятельства по делу? — подсказывает Знаменский, хотя чувствует: вряд ли.
Не в силах усидеть, Тобольцев вскакивает с привинченного к полу табурета.
— Нет, я… — Он топчется у стола, опираясь на него нетвердой рукой. — Пал Палыч, я убил человека!
Знаменский реагирует, словно на шутку:
— Убили? Это кого же?
— Фамилию не знаю… то есть тогда не знал.
— Странные вещи с вами творятся, Василий Сергеич. Сядьте, постарайтесь успокоиться… Ребята приезжали?
— Да, вчера. Поглядел, простился, — от волнения он картавит порой до непонятности.
— Почему «простился»?
— Больше вряд ли увижу.
Спятил мужик, что ли? Помолчав, Знаменский включает диктофон.
— Ну ладно, выкладывайте.
— Четырнадцатого июня, примерно в семь тридцать вечера я зашел в винный магазин на Таганской улице, чтобы выпить, — начинает Тобольцев заученно. — Там ко мне привязался пожилой незнакомый человек, полный такой, в черном плаще. Из магазина он вышел вместе со мной и что-то все говорил, но я его не слушал. — Он приостанавливается, обеспокоенный: — Вы не пишете
протокол?
— Успеется. Дальше?
— Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы, вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.
— С чего вы взяли?
— Потому что он умер.
— Место, где это произошло? — резко спрашивает Знаменский, уже с внутренним ознобом.
— В Товарищеском переулке.
Выключив диктофон, Знаменский звонит, представляется.
— Вечером четырнадцатого июня в Товарищеском переулке зарегистрировано нападение на мужчину?.. Да, жду.
— Вы мне что — не верите?
— Знаменский не отвечает, прижимая трубку к уху. На том конце провода начинают зачитывать текст с карточки учета преступлений:
— «…обнаружен труп Киреева Д.Т., шестидесяти четырех лет. По заключению судмедэксперта, причиной смерти явился удар по голове, вызвавший разрыв сосудов в части мозга, пораженной недавно перенесенным Киреевым незначительным инсультом. Подозреваемый был задержан дружинниками при попытке ограбить тело потерпевшего, однако…»
Знаменский машинально записывает, переспрашивает:
— Когда?.. Его фамилия?.. И кто ведет дело?.. Ясно, спасибо.
Потом долго смотрит на Тобольцева.
— Вы правы, тот человек умер.
За время телефонного разговора Тобольцев снова ушел в себя.
— Не угадаешь, где она подстережет, стерва безносая, — бормочет он.
— Слушайте, Тобольцев, откуда вся эта дичь? Пухнет, обрастает подробностями!
— Не обременяйте вы себя, Пал Палыч… Мне так и так хана.
Знаменский снова включает диктофон и стремительно задает вопросы:
— Итак, он упал, а вы сразу ушли?
— Да.
— Тихо-мирно потопали себе дальше?
— Да. Такой вот подлец перед вами.
— А сегодня, одиннадцатого сентября, вдруг приспичило покаяться?
— Я больше не мог. Мысль, что за мое преступление сидит невиновный…
Знаменский перебивает:
— Да если вы сразу ушли, Василий Сергеич, откуда вам знать, что пристававший к вам человек умер, что кого-то арестовали!
— Да парень уже месяц со мной в камере.
Знаменский поражен. Верить? Не верить? Нажимает кнопку вызова конвоира.
— Будьте добры, список содержащихся в тридцать первой камере.
Дожидаясь списка, меряет шагами следственный кабинет.
— Бурное утро… Сюрприз за сюрпризом.
— Такая уж моя злая судьба, — после долгой паузы шепчет Тобольцев.
Возвращается конвоир. Да, задержанный по подозрению Холин сидит с Тобольцевым.
— Подследственного отправите отсюда в другую камеру.
— Переселяете меня?
— По одному делу вместе находиться нельзя.
Тобольцев выпрямляется, вытягивается в струну. Вялости как не бывало.
— Разве Холина не выпустят? — вскрикивает он. — Как же это: я признался, а его не выпустят?
Ни разу он при Пал Палыче не впадал в столь лихорадочное волнение.
* * *Слово в слово повторил Тобольцев свою историю и в присутствии следователя, ведшего дело Холина.
И теперь Знаменский отправляется к коллеге с ответным визитом. Ноги несут его быстро, проезжую часть пересекают недисциплинированно, на красный свет. Вот и здание прокуратуры. Вестибюль, лестница, коридор. Перед нужной дверью Знаменский приостанавливается, делает официальное лицо.
— Здравствуйте.
— День добрый, Пал Палыч. Прошу.
Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами.
— В разговоре примет участие еще один сотрудник, — говорит ему Панюков.
Холин привстает и даже отвешивает Пал Палычу нечто вроде поклона.
— Пожалуйста… Очень приятно.
— За приятность не ручаюсь, — осаживает Холина Панюков. — Расскажите, что произошло четырнадцатого июня.
— Черный день в моей жизни, — произносит Холин печально. — Представьте: иду по улице, хороший вечер, хорошее настроение, хорошая сигарета. — Он обращается к Знаменскому, понимая, что сегодня рассказ адресован ему. — Завернул в подворотню, чтобы бросить окурок, и вдруг вижу: кто-то лежит у стены…
В первом варианте Холин заметил лежащего, проходя мимо по переулку. На месте проверили — выяснилось, что заметить невозможно: темно. Теперь возникла деталь с подворотней и окурком.
— Да, сначала я упустил эту мелочь, — Холин неприязненно покосился на Панюкова. — Но о чем она говорит? Только о том, что у меня есть привычка не сорить на тротуаре. Воспитанный человек поймет. Рассказывать дальше?
— Да, конечно.
— Уже столько раз повторял, что заучил наизусть. Значит, я увидел, что лежит пожилой мужчина, а рядом валяется бумажник с документами. Я решил, что человеку плохо, подобрал бумажник, чтобы не пропал, и хотел бежать за помощью. Но вдруг налетели два парня, дружинники, и схватили меня. Вот так я был задержан «на месте преступления».
