Юрий Козлов - Кайнокъ
— Михаил Степанович никогда не делал этого.
— Видимо, не успел… С этими письмами, — протянул сразу несколько, — познакомьте Ткачук, Пестову, Игушеву. Пусть сегодня же побывают на местах… Некрасиво получается.
— Понятно. А те? — Она глазами показала на лежащие особняком письма «жителя села».
— Сам займусь.
Неизвестный автор советовал заглянуть к Лизке вечерком. С наступлением темноты. Рабочий день подходил к концу, но до темна оставалось часа три. Корней Павлович пригласил дежурную.
Вошла Анна Саблина, девушка среднего роста, крепкого крестьянского сложения, круглолицая, с маленьким острым подбородком, отчего контур лица напоминал репку. Нос у нее был вскинут вверх, кончик отточен, как у птицы. Но самой большой ее приметой были глаза, круглые, немного навыкате. Они придавали лицу вид удивления и влюбленности во все, что попадало в поле их зрения.
Саблина была смешлива и шумна до озорства. Зычный голос ее, как гвоздь, проникал сквозь оштукатуренные перегородки кабинетов, и случалось, Пирогов не знал, куда уши деть, ибо Анне доставляло удовольствие взахлеб говорить о вещах, о которых и думать-то иногда неловко. Но она никогда не бывала злой или подавленной. VI статью, и энергией она напоминала вечно кипящий самовар.
— Звали, товарищ лейтенант? — Веселая «репка» светилась, как намасленный блин.
— Скажите, Саблина, вам знакома Ерохина? Елизавета Ерохина?
— Лизка? — звонко воскликнула Анна. Пирогов отметил, что и «житель села» называл ее Лизкой.
— Да, Ерохина. С Нагорного переулка.
— Еще бы! — Она шире заулыбалась. — Вы у нас один, который ее не знает.
Пирогов вспыхнул. Рассердился. Чуть не взорвался выговором. Но «репка» Саблиной была такая веселая и добрая, что грех кричать на нее.
— Ладно, идите Саблина. — Огорченно махнул рукой.
— А чо, товарищ лейтенант. Вы ж сами спросили.
— Идите. Вы свободны.
Она пожала плечами — чудной, чего я такого ему… И, сияя невинной улыбкой, вышла.
«Узнал ворону, как в рот влетела, — подумал с досадой Пирогов. — То ли глупая, то ли слишком умная».
Он не стал дожидаться темноты, решив, что может вляпаться в некрасивую историю. Гадкое это занятие: в одинокую бабью жизнь лезть.
Двор Ерохиной был, как крепость, обнесен высоким тесовым забором. Просто удивительно, как это «житель села» умудрялся просвечивать глазом доску-сороковку, поставленную на шпунт. Тяжелые ворота, сбитые в «елочку», такая же калитка оказались запертыми. Пирогов постучал, прислушался и сразу уловил легкие, приближающиеся шаги. «Ждала, что ли?» — подумал он и понял, что если и ждала, то не его. Клацнул металлический засов, и Корней Павлович увидел перед собой Лизку, рослую, белолицую, чернобровую, какую-то удивительно домашнюю, располагающую к покою и неге.
«Гетера! Вот это гетера! — подумал Пирогов, вдруг испытав восторг и робость. — А то придумал…»
— Вы ко мне? — спросила она, не очень удивившись. Голос у нее оказался напевный, прямо обволакивающий, как винный дурман.
— Да вот, дома не сидится, а в гости не зовут.
— Заходите. Милости просим, заходите.
Неторопливо, величаво она посторонилась, и Корней Павлович, переступив высокую подворотню, оказался на дощатом тротуаре, ведущем к крыльцу. Лизка закрыла калитку, задвинула кованый засов. Пирогов хотел спросить, зачем она запирается, но сдержался. Лишь отметил мысленно: сила привычки.
— Заходите в избу. Заходите, — сказала она приветливо, даже ласково, вообразив, что он испытывает нерешительность, оглядываясь с крыльца во все стороны.
Изба была небольшая и тесная от пуховиков, подушек, составленных в пирамиды, ковриков, самотканых дорожек, фотографий в рамках по стенам, гипсовых кошек, комнатных цветов.
— Садитесь. — Лизка выдвинула стул на середину комнаты, сама опустилась на краешек пухлой постели.
— Хорошо у вас, — сказал он, оглядывая украшения стен.
— Мирно. Тихо. Чисто.
На круглом столе, застланном плюшевой скатертью, бледно голубел вместительный, чуть не с торбу, замшевый кисет с красной тесьмой и красным шелковым сердцем, вышитым мелким крестом. Настроенный «жителем села» и Саблиной, Пирогов решил было, что это один из случайных трофеев Лизки, но, приглядевшись, увидел, что кисет был новый.
— Рукодельничаете? — спросил он, указав на вещицу и радуясь, что нашел повод продолжить разговор.
— А чо-о делать-то, — пропела она. — Тошно тому, кто сражается, а тошней тому, кто останется.
— Кто у вас на войне?
Она улыбнулась виновато.
— Сирота я. Одна. И не мужняя. — Черные глаза ее умаслились.
Пирогов поежился: гетера! Истинная гетера! Древняя Греция и весь современный быт в конце деревенского переулка.
— Чего так-то? — спросил, чуть отодвинувшись.
— Вы о чем?
— Ну это. Сирота. И не замужем.
Она прыснула в ладошку, искристо прищурилась.
— Или нельзя-я?
— Ну, тут, конечно, каждый себе хозяин, — немного оправился от Лизкиных чар Корней Павлович. — Только, думаю я, женщина вы вон какая видная. В самой поре. Самостоятельная.
— Ой, да ну вас! Скажете тоже мне! — Она выставила вперед плечо, положила на него подбородок, глядела исподлобья, но с той же масленой шаловливостью. — Не люблю. Муж — объелся груш. Тоска. Стирай на него, готовь. А он как боров: натрескался и спать.
— Больно уж сурово вы.
— Потому как знаю. Сколь их, женатых, увивается под окном. Верно сказано: чужая жена — лебедушка, а своя — полынь горькая. Вот и не хочу полыном быть.
«А ведь она даже не поинтересовалась, зачем я к ней, — подумал Пирогов. — Что это, наивность или опытность?»
— Тысячи лет существуют люди, — сказал, улыбнувшись кротко. — Столько лет и разговорам о любви. И нет им конца. Это как колодец. Видно, и нам его не вычерпать. — Посмотрел на ходики с лисьей мордочкой над циферблатом, подвижными глазками. — Я к вам по серьезному делу.
— Вижу, что не свататься. У вас своих полон ковш. — Улыбнулась белозубым ртом. — Чудайкин, поди, написал? — И тут же утвердительно закончила: — Он, кто ж еще.
— Кто такой Чудайкин?
— Сосед. Он на вашем стуле сидел не раз. — Пирогов почувствовал себя неловко, будто тем же грешен. — Глупый, противный человек. Думает, если незамужняя, так всякий и заходи.
— Однако замечено, что… вы последнее время. Как бы сказать точнее и без обиды…
— Ему-то какая выгода? Кто он мне? — перебила она.
— Людей настораживает, что вы ночи в бане проводите. — Ожидал, что она испугается, запаникует. А она еще шире заулыбалась, еще масленей сделались глаза. — Прикиньте сами. Не странно ли? Не подозрительно?
Она запрокинула голову, обнажив при этом белую шею, засмеялась, неестественно часто тряся плечами, от чего и груди под цветастой блузкой пошли «плясом».
— Уморил. Ей-богу уморил… — Она обращалась не к Пирогову, а к воображаемому Чуданкину, споря с ним. — Баня!.. Баня — подозрительно!..
— Не столько баня, сколько — кто в ней бывает.
— Ну и бывает. Бывает мил-дружок. Кто мне указ?
— Он женат?
— Кто?
— Да этот… ваш дружок.
— Где ж они нынче молодые, холостые да неженатые?
— На войне.
Он чувствовал, что выглядит в Лизкиных глазах занудой. Беспомощно и глупо. Ему нечего было сказать ей веско и строго. Недоставало предлога. Баня — весь криминал. Но мил-дружок мог остерегаться заходить в дом, зная о соседе Чудайкине. Охота ли множить сплетни?
Заглянуть бы в эту самую баньку. Но не имел Пирогов права на обыск. Для проведения обыска нужно постановление прокурора. Обращаться же к нему с анонимным письмом не имело смысла: не повод, недостаточно оснований… Вообще-то можно было рискнуть взять Лизку на испуг. Едва ли она знала наверняка, что для проведения обыска, осмотра ее бани, нужно специальное разрешение. Такое впечатление оставалось от разговора. «Житель села» Чудайкин одобрил бы действия Пирогова. Но он был соседом слева. А справа жил еще один сосед, и как посмотрит он на самоуправство, этого Пирогов предвидеть не мог. К тому же, судача с Лизкой, Корней Павлович пару раз расслышал в полове ее слов стройные суждения. Он держал их в памяти. Лизка могла дурачиться, изображать простушку, а на поверку оказаться куда острей.
Конечно, он сам виноват, сам загнал себя в угол. Ему следовало быть строже, официальней: мол, есть сигнал, что вы скрываете в бане, — да, так и врезать — деклассированного типа. Докажите, что это не так. И Лизка сама повела бы его. Хотя, какая разница — сама не сама… Без понятых-то…
Что ж, учись, Пирогов. Учись.
Он взял со стола кисет, разгладил на ладони сердечко, вгляделся, запоминая. Не ровен час, попадется на глаза в другом месте, в руках этого…
— Ему подарочек? А вдруг жена спросит, где взял?
— Он у меня взрослснький, — пропела Лизка, улыбаясь. — Поди, сообразит, что сказать.
