Хеннинг Манкелль - Неугомонный

Из кухонной двери вышла девушка лет двадцати.

— Это Мария, внучка Матильды и Класа, — сказал Стен Нурдландер. — Матильда по-прежнему иногда здесь бывает, но ей уже за девяносто. Правда, она утверждает, что ее мать прожила сто один год, а бабушка — сто три.

— Так оно и есть, — заметила девушка. — Маме пятьдесят. И она считает, что прожила только полжизни.

Им подали кофе и булочки. Стен Нурдландер взял еще и пирожное, наполеон. За столиками тут и там сидели посетители, преимущественно люди пожилые.

— Давние экипажи подводных лодок? — спросил Валландер, когда они шли в дальнюю, пустующую комнату.

— Не обязательно, — отозвался Стен Нурдландер. — Но многих я узнаю.

В дальней комнате на стенах висели старые форменные тужурки и сигнальные флажки. У Валландера возникло ощущение, будто он очутился на складе реквизита для военных фильмов. Они сели за столик в углу. Над столиком висела рамка с черно-белой фотографией. Стен Нурдландер кивнул на нее:

— Вот один из наших «Морских змеев». Второй во втором ряду — я, четвертый — Хокан. Класа Хурнвига с нами в тот раз не было.

Валландер придвинулся поближе, рассматривая снимок. Лица различить трудно. Стен Нурдландер рассказал, что фотографировались они в Карлскруне, перед выходом в дальнее плавание.

— Вообще-то плавание отнюдь не сказочное. Из Карлскруны до Кваркена,[9] потом до Каликса и обратно. Ноябрь, холодище. Если память мне не изменяет, почти все время штормило. Постоянная качка, где бы мы ни находились, ведь Ботнический залив мелководен. На достаточно большую глубину погрузиться невозможно. Балтика — сущая лужа.

Стен Нурдландер жадно ел пирожное. Но как бы не интересовался его вкусом. Потом вдруг отложил вилку.

— Что все-таки произошло? — спросил он.

— Едва ли я знаю больше, чем вы или Луиза.

Стен Нурдландер порывистым движением отодвинул чашку. Валландер заметил, что он такой же усталый, как Луиза. Еще один человек, которого мучает бессонница, подумалось ему.

— Вы знаете его лучше, чем другие, — сказал он. — По словам Луизы, вы очень близко дружили. А значит, ваши соображения насчет того, что могло случиться, чрезвычайно важны.

— Вы говорите точь-в-точь как полицейский, с которым я встречался на Бергсгатан.

— Так я и есть полицейский!

Стен Нурдландер кивнул. Он был очень напряжен. На лице явственно читалась тревога.

— Почему вас не было на его семидесятипятилетии? — спросил Валландер.

— Моя сестра живет в Бергене, в Норвегии. У нее скоропостижно умер муж. Потребовалась моя помощь. К тому же я не любитель многолюдных приемов. Мы с Хоканом отметили по-своему. Неделей раньше.

— Где же?

— Здесь. Кофе и пирожными.

Стен Нурдландер кивнул на форменную фуражку на стене:

— Это фуражка Хокана. Его подарок по случаю нашего маленького праздника.

— О чем вы говорили?

— О чем всегда, о событиях октября восемьдесят второго. Я служил тогда на эсминце «Халланд», который вскоре должны были снять с вооружения. Сейчас он стоит в Гётеборге на приколе как музейный корабль.

— Значит, вы служили стармехом не только на субмаринах?

— Начинал я на торпедном катере, потом служил на корвете, эсминце, подводной лодке, а под конец опять на эсминце. Мы стояли у западного побережья, когда в Балтийском море стали появляться подлодки. Около полудня второго октября командир Нюман объявил, что нам приказано полным ходом идти в Стокгольмские шхеры и находиться там на случай чрезвычайной ситуации.

— В течение тех бурных суток вы имели контакт с Хоканом?

— Да, он мне звонил.

— Домой или на корабль?

— На эсминец. Дома я тогда вообще не бывал. Все увольнительные отменили. Нас держали в повышенной боеготовности, вполне можно так сказать. Не надо забывать, в те прекрасные времена мобильные телефоны еще не стали достоянием всех и каждого. Матросы-срочники, обслуживавшие коммутатор на эсминце, спускались вниз и сообщали о звонке. Чаще всего он звонил ночью, чтобы я мог говорить прямо из своей каюты.

— Почему?

— Наверно, ему не хотелось, чтобы кто-нибудь слышал, о чем мы говорим.

Голос Стена Нурдландера звучал ворчливо и недовольно. И все это время он разминал вилкой остатки пирожного.

— Фактически с первого по пятнадцатое октября мы разговаривали каждую ночь. Вообще-то я думаю, ему не разрешалось вести со мной такие разговоры. Но мы доверяли друг другу. Он чувствовал, сколь тяжела его ответственность. Глубинная бомба могла попасть в субмарину и потопить ее, вместо того чтобы принудить к всплытию.

Остатки пирожного на тарелке превратились в неаппетитную кашу. Стен Нурдландер отложил вилку и прикрыл тарелку бумажной салфеткой.

— В последнюю ночь он звонил мне трижды. Третий раз совсем поздно, вернее уже на рассвете.

— Вы по-прежнему находились на эсминце?

— Мы стояли примерно в одной морской миле от Хорсфьердена. Дул ветер, однако не слишком крепкий. На борту была объявлена полная боеготовность. Офицеров, разумеется, информировали о происходящем, но рядовые члены экипажа знали только о боеготовности, а не о ее причинах.

— Вы действительно ожидали приказа о начале противолодочной операции?

— Мы же не знали, что предпримут русские, если мы заставим всплыть одну из их подлодок. Вдруг бы они попытались освободить ее? Их боевые корабли, находившиеся к северу от Готланда, не спеша направлялись к нам. Один из наших телеграфистов говорил, что никогда не слыхал такого интенсивного радиообмена между русскими, даже во время самых масштабных маневров у балтийского побережья. Они нервничали, и это понятно.

Стен Нурдландер умолк, так как вошла Мария, спросила, не желают ли они еще кофе. Оба поблагодарили и отказались.

— Давайте поговорим о самом важном, — сказал Валландер. — Как вы восприняли приказ, позволяющий пойманной подлодке уйти?

— Ясное дело, я не поверил своим ушам.

— А как вы об этом узнали?

— Нюман неожиданно получил приказ отойти к Ландсорту и ждать там. Разъяснений не последовало, а Нюман без нужды вопросов не задавал. Я был в машинном отделении, когда мне сообщили о телефонном звонке. Я побежал в каюту. Звонил Хокан. Спросил, один я или нет.

— Он всегда об этом спрашивал?

— Нет, только в тот день. Я сказал, что один. А он переспросил, подчеркнув, что это, мол, очень важно. Помню, я прямо-таки разозлился. И вдруг понял, что он говорит не из оперативного штаба, а из телефона-автомата.

— Как вы узнали? Он сам сказал?

— Я услышал, как он бросает в щель монеты. Телефон-автомат находился в офицерской кают-компании. Поскольку он не мог дольше чем на несколько минут покинуть центральный пост — разве что выйти в туалет, — он наверняка бежал туда бегом.

— Он так сказал?

Стен Нурдландер испытующе посмотрел на Валландера.

— Кто тут полицейский — вы или я? Я слышал, что он запыхался!

Валландер оставил вспышку без внимания. Только кивком попросил Нурдландера продолжать.

— Он нервничал, был, можно сказать, очень зол и испуган. Казалось, фитиль подпалили с обоих концов. Он кричал, что это измена и что он откажется выполнять приказ и бомбами так или иначе заставит подлодку всплыть. Потом монеты кончились. Будто обрезали магнитную ленту.

Валландер смотрел на него, ждал продолжения, которого не последовало.

— Не сильно ли сказано? Измена?

— А что же это, как не государственная измена?! Дали уйти субмарине, нарушившей наши границы.

— Кто был в ответе?

— Одно или несколько лиц в высшем руководстве крепко струхнули. Не желали, чтобы русская подлодка всплыла.

Вошел какой-то мужчина с чашкой кофе в руках. Но Стен Нурдландер так решительно на него посмотрел, что он немедля ретировался, пошел искать себе столик в другом помещении.

— Кто это был, я не знаю. На вопрос «почему?» ответить, пожалуй, легче. Но опять-таки на уровне домыслов. Чего не знаешь, того не знаешь.

— Иной раз необходимо поразмышлять вслух. Даже полицейским.

— Допустим, на борту той подлодки находилось нечто такое, чему отнюдь не следовало попадать в руки шведских властей.

— И что же это?

Стен Нурдландер понизил голос, не слишком, но достаточно, чтобы Валландер заметил.

— Можно уточнить допущение: это был «некто», а не «нечто». Хорошо бы мы выглядели, если бы на той подлодке обнаружили шведского офицера? Просто для примера?

— Почему вы так думаете?

— Идея не моя. Это одна из теорий Хокана. У него их было много.

Валландер помолчал в задумчивости. Вообще-то не мешало бы записать все, о чем рассказал Стен Нурдландер.

— Что произошло после?

— После чего?

Стен Нурдландер начал сердиться. Правда, непонятно по какой причине — то ли из-за вопросов Валландера, то ли от тревоги за пропавшего друга.