Энн Перри - Реквием в Брансвик-гарденс
– Тогда вера моя была другой, – проговорил Парментер, глядя куда-то за спину собеседника, как если бы он разговаривал с самим собой. – Я проделал большой объем исследований с тех пор, как о ней начали говорить, и я больше не мог уклоняться от темы. – Он чуть качнул головой. – Сначала, тридцать лет назад, когда она была опубликована, это была всего лишь научная теория одного человека. А потом, постепенно, я начал осознавать, насколько много других людей приняли ее. А теперь наука оказалась повсюду: и в области происхождения, и в части ответов на все вопросы… Не осталось никакой тайны, только неизвестные доселе факты. Но превыше всего то, что теперь никому не позволено надеяться на что-то за пределами себя, – более великое, мудрое и прежде всего доброе.
Рэмси на мгновение оказался похожим на потерявшегося ребенка, вдруг по-настоящему понявшего, что это такое – остаться в одиночестве.
Его друг ощутил укол едва ли не физической боли.
– Я могу лишь восхищаться той уверенностью, которой были наделены в старину епископы и святые, – продолжил Парментер. – Но сам больше не могу испытывать ее, Доминик.
Он сидел странно тихий для той бури эмоций, которая должна была буйствовать в его душе.
– Ураган здравомыслия, поднятый мистером Дарвином, унес ее как пустую бумажку. Доводы его снедают мой ум. Днем я листаю все эти книги. – Он взмахнул рукой, указывая на свой стол. – Я читаю апостола Павла, Блаженного Августина, святого Фому Аквинского, всех теологов и апологетов последующих времен. Могу даже обратиться к арамейским или греческим оригиналам и на какое-то время прихожу в себя. Но ночью возвращается холодный голос Чарлза Дарвина, и тьма сразу же гасит все свечи, зажженные мною днем. Клянусь, я отдал бы все, что у меня есть, ради того, чтобы он не рождался на свет!
– Если бы Дарвин не выдвинул свою теорию, это сделал бы кто-то другой, – стараясь говорить по возможности мягко, заметил Кордэ. – Просто пришло ее время. Кроме того, в ней угадывается и толика правды. Это подтвердит вам любой фермер или садовник. Старые виды вымирают, рождаются новые – случайно или по предназначению. Отсюда не следует, что Бога не существует… Просто наука способна дать объяснение тем средствам, которыми Он пользовался… по крайней мере, отчасти. Зачем Богу быть неразумным?
Откинувшись на спинку кресла, Рэмси прикрыл глаза:
– Вижу, что вы стараетесь изо всех сил, Доминик, и благодарен вам за это. Но если ошибается Библия, у нас нет больше почвы под ногами – одни мечты, благие пожелания и истории… прекрасные, но вымышленные истории. И мы должны, как и прежде, проповедовать их, потому что в них верят народные массы, и – что более важно – они нуждаются в них. – Он посмотрел на собеседника. – Но это слабое утешение, и оно не приносит мне радости. Возможно, именно поэтому я ненавидел Юнити Беллвуд… потому что она была права хотя бы в этом, пусть и заблуждалась во всем остальном… и предельно, сокрушительно ошибалась в своей нравственности.
Кордэ показалось, будто он проглотил ледышку. В голосе Парментера слышалась горечь, которой он прежде себе не позволял, и глубинное смятение, намного превосходящее простую усталость или потрясение, вызванное смертью и обвинением… Это был страх, куда более старый и знакомый, чем все, что принес ему этот день. Это была утрата внутренней сердцевины, ядра надежды, лежащей глубже разума. Доминик впервые реально воспринял возможность того, что Рэмси мог и в самом деле убить Юнити. Эта возможность теперь становилась вполне реальной: она еще раз напрасно задела его веру, сдержанность на мгновение оставила его, пожилой священник потерял контроль над собой и махнул рукой, а девушка отшатнулась, оступилась и покатилась по лестнице, чтобы остаться бездыханной у ее подножия. Произошла жуткая случайность. Они могли ссориться сотни раз и даже драться – без каких-либо серьезных повреждений. Быть может, Рэмси, по невинности, не осознавал своих намерений, не понимал до конца, что пусть и непредумышленно, но сделался убийцей, и этот факт означает конец его карьеры.
И тем не менее собственно убийством случившееся назвать было нельзя.
Но чем может помочь он, Доминик? Что он может сказать, чтобы облегчить отчаяние этого человека?
– Вы учили меня, что вера является делом духа… доверия, а не знания, – начал он.
– В это я верил тогда, – возразил Рэмси, сухо усмехнувшись, и посмотрел прямо в глаза Кордэ. – А теперь я охвачен ужасом, и вся вера на Земле не в состоянии помочь мне. Этот злосчастный полисмен, похоже, считает, что Юнити столкнули с лестницы и что это – убийство.
Подавшись вперед, он с полной искренностью добавил:
– Я не толкал ее, Доминик. Я не выходил из своей комнаты до ее смерти. И не могу представить себе, чтобы кто-то из слуг…
– Они здесь ни при чем, – согласился его друг. – Все они могут доказать, что исполняли свои обязанности или были на виду у кого-то.
Рэмси вновь посмотрел на него:
– Тогда остается кто-то из моей семьи… или вы. Оба варианта вселяют в меня ужас. Вера может исчезнуть, развеяться словно сон, но доброта остается… Помощь страдальцу всегда будет драгоценной, благой и непреходящей. В вас, Доминик, я вижу свой единственный успех. И когда меня одолевает мысль о том, что я потерпел поражение, я вспоминаю вас и ощущаю, что это не так.
Доминик ощутил жуткое смятение. Он намеревался честно поговорить с преподобным Парментером, оставив в стороне привычную вежливость и банальности, за которыми скрываются истинные чувства, и теперь, когда это произошло, не знал, как отнестись к ситуации. Столь обнаженная жажда утешения смутила его: в этом было нечто личное, некий долг в их взаимоотношениях. Некогда, протянув руку, Рэмси извлек Кордэ из трясины отчаяния, из созданного им самим болота. И вот теперь он сам нуждался в такой же помощи, он хотел знать, что преуспел, что Доминик остался таким, каким он хотел его видеть. И еще он опасался того, что это его подопечный убил Юнити Беллвуд.
И хотел знать причину этого!
– Потом, Мэлори – мой сын, – продолжил Рэмси. – Как могу я смириться с мыслью, что это сделал он?
«Не следует ли напомнить ему о том, что именно его имя, а точнее сан, выкрикнула она?.. Не Доминик и не Мэлори…» Слова эти просились с губ Кордэ, но он не мог произнести их. Это было бесполезно. Сидящий перед ним человек не убивал Юнити. Но если Рэмси не был убийцей, это оставляло только Мэлори… или же, что вовсе невозможно… Клариссу! Других вариантов не было.
– Должно быть нечто такое, о чем они не подумали, – произнес Кордэ жалким тоном. – Если… если найдется нечто такое, чем я сумею помочь вам, пожалуйста, прошу вас разрешить мне сделать это. Любые обязанности…
– Спасибо, – заторопился с благодарностью Парментер. – Мне кажется, что в существующих обстоятельствах вам будет удобно взять на себя приготовления к похоронам. Можете приступить к ним прямо завтра. Полагаю, они будут тихими. Насколько я помню, у нее не было родных.
– Да… да, как будто бы не было…
Нелепейшая ситуация, подумалось младшему из собеседников. Сидя в этом уютном кабинете, среди книг и бумаг, под треск огня в камине они цивилизованно обсуждали похороны женщины, допуская при этом, что убить ее мог именно один из них.
Ну а кроме того, Доминик все больше и больше, преодолевая внутреннее сопротивление, начинал подозревать, что Рэмси просто отказывается признавать случившееся. Смерть, похоже, потрясла его своей физической реальностью, вкупе с духовной природой этого события.
Завтра все может полностью измениться. Он может проснуться в полном понимании своего преступления и страхе перед его неотвратимыми и ужасными последствиями. Доминик был знаком с подозрениями… с неотступным и сокрушительным ужасом, который поселится в доме до того, как истина станет явной. Он уже видел все это, уже переживал такое: разрушение родственных связей, память о старых ранах, уродливые подозрения, которые нельзя изгнать, доверие, подтачиваемое каждым прошедшим днем. Трудно было в этот момент вспомнить, что тогда же начинались и новые дружбы, обретались честь и доброта – там, где он не мог даже попытаться отыскать их. В данный момент существовало одно только разрушение.
Глава 3
Шарлотта Питт отдыхала в гостиной, возле теплого очага, положив ноги на скамейку для шитья и держа в руках увлекательный роман, когда услышала, как открылась и закрылась входная дверь. С некоторой нерешительностью она отложила книгу, хотя и была рада возвращению мужа. Просто в этот момент она пребывала на середине драматического объяснения двоих любовников.
Джемайма сбежала вниз по лестнице в ночной рубашке с криком:
– Папа! Папа!
Хозяйка с улыбкой направилась к двери. Дэниел, сохраняя достоинство, неторопливо, но и с такой же улыбкой спускался по лестнице следом за сестрой.
– Ты сегодня рано, – заметила Шарлотта, подставляя мужу щеку для поцелуя, после чего Томас обратил свое внимание к детям. Джемайма с волнением рассказывала отцу о том, что узнала в школе о королеве Елизавете и испанской Армаде. Дэниел в то же самое время пытался потолковать о паровой машине и об удивительном поезде, который хотел бы увидеть, а еще лучше – прокатиться на нем. Он даже узнал стоимость билетов, и на лице его светилась надежда.
