Стиг Сетербаккен - Невидимые руки
Мой взгляд был прикован к золотым кисточкам на кресле. Они тоже были недешевы.
— «Бедняк, который чего-то вдруг захотел, уже преступник», — сказал однажды кто-то, не помню кто.
Гюнериус тяжело вздохнул.
— Есть только один человек, которого я боюсь.
Он усмехнулся.
— Вы думаете, конечно, что таких людей нет. Но один такой есть. Один-единственный, кого я боюсь.
Он посмотрел вверх.
— Этот человек я сам, каким я мог бы быть без гроша в кармане. Нищий Гюнериус! Вот кого я боюсь. Он единственный, кто угрожает мне. Со всеми остальными я справляюсь.
Он попробовал щелкнуть пальцами, но щелчок не получился.
— Раз — и всё. Их больше нет.
Он несколько раз тряхнул головой, наконец ему удалось задержать взгляд где-то поблизости от моего лица.
— Вы вынуждены творить добро, чтобы достичь своей цели. Вам приходится делать вид, будто вас интересует только истина, а не продвижение по службе. Это ваш единственный капитал — ваши добрые намерения. Ничего другого у вас нет. А я могу на все это наплевать. Мне не надо ничего изображать ни перед собой, ни перед другими. Не надо ни перед кем притворяться. Я могу позволить себе быть честным. Люди дуреют от жадности, когда начинают вести со мной дела, они соглашаются на все, лишь бы получить свою долю. Я моху назвать их идиотами, и они все равно будут заискивающе смотреть мне в глаза. Я могу ущипнуть за задницу любую девицу. Я могу сунуть в нее свой член. А ты, болван, не можешь. Тебе еще уговаривать ее придется.
Он приставил бутылку к губам, но, похоже, она была пуста.
— Зачем вы это сделали? — спросил я.
Он попытался встретиться со мной взглядом.
— Зачем вы искалечили жену? — спросил я.
На миг мне показалось, что у него в глазах появился проблеск сознания.
— Зачем вы искалечили жену? — повторил я.
— Вот черт, — прогнусавил он. — Какая патетика!
— Зачем?
Он положил руки на подлокотники и попытался встать. Потом опустился, остался сидеть и покачал головой.
— На вашем месте, — сказал он, — на вашем месте я бы вышел во дворик, приставил пистолет к виску и вышиб себе мозги, а не задавал столько дурацких вопросов.
Голова его упала на грудь, бутылка выскользнула из руки.
— Какая гадость, — пробурчал он и громко рыгнул.
Я хотел уйти, но он успел блевануть прямо мне под ноги. Потом его вывернуло еще несколько раз подряд, и теперь он сидел неподвижно в кресле, скрестив ноги в вонючей, липкой луже на ковре.
— Мы еще встретимся, — сказал я.
Перед тем как уйти, я подошел к музыкальному центру и включил его на полную мощность. При первых тактах увертюры мне показалось, что небесный посланец явился в эти смрадные конюшни, дабы очистить их своей могучей рукой.
Мы ждем знамений, и они нам являются. Анна-София отыскивала скрытый смысл всегда и во всем. Чьи-то инициалы, нацарапанные на фасаде дома, номер на окне кассы на почте, уличные часы, которые остановились в определенное время, цвет светофора на перекрестке, когда мы к нему подходили, — все это содержало намек, давало указание или же, наоборот, было предостережением о возможных катастрофах, которых мы могли бы избежать, если бы правильно поняли тайный знак. Однажды она села в автобус семнадцатого маршрута и проехала до конечной станции только потому, что человек, сидевший рядом с ней на скамейке в парке, раскрыл книгу как раз на странице семнадцать. Лестницы и черные кошки не пугали ее, зато номера мест и рядов наших билетов в кино могли заставить ее отменить все планы на неделю вперед.
Так вот, когда она заболела, магия чисел перестала воздействовать на нее или, что тоже могло быть вполне вероятно, ее невидимые покровители потеряли к ней всякий интерес и она перестала получать от них сообщения. Теперь у нее появились другие заботы, связанные в основном со здоровьем. Прежде я не разделял ее увлечений и даже порой ссорился с ней. Но когда этот период ее жизни закончился, мне стало ее жаль, я захотел, чтобы она вновь начала вычитывать скрытый смысл в окружающих повседневных вещах, — ведь это для нее было реальностью, своего рода инструментом, чтобы понять, что же вокруг нее на самом деле происходит. Как только пришла болезнь и она начала испытывать страдания, ее интерес к жизни начал угасать. Она забросила всякие попытки докопаться до тайного смысла, зашифрованного в цифрах трамвайного билетика, словно все это было лишь праздной игрой ума, избыточной роскошью, чем-то, без чего теперь вполне можно было обойтись.
Однажды, когда я стал подшучивать над каким-то ее предположением, буквально высосанным из пальца, она спросила меня, а есть ли разница между тем, чем она занималась, и моей работой?
Теперь она этого не помнила. Казалось, вся прежняя жизнь стерлась у нее из памяти, исчезла, выветрилась. Казалось, она забыла, что когда-то была Анной-Софией Рейхельт.
— Ты не мог бы провести дома несколько дней, взять отпуск? — спросила она.
Мы сидели на диване и смотрели по телевизору развлекательную программу. Несколько случайно выбранных в зале зрителей пытались как можно более точно определить, сколько денег спрятано в мешке с нарисованным на нем знаком доллара.
— А чем я займусь дома?
— Посидишь со мной.
— Посижу с тобой перед телевизором?
Она взяла пульт, выключила телевизор, подобрала под себя ноги и повернулась ко мне.
— А что ты теперь скажешь? — спросила она.
Нельзя понять, говорила она в шутку или всерьез.
— Мне никто не даст отпуск. У меня ведь важное дело, — сказал я. — Сама знаешь.
Она обдумывала сказанное. Потерлась подбородком о колено, поцокала зубами, потом спросила:
— Как ее зовут?
Что бы я ни ответил, она тут же зацепилась бы за это.
Она улыбнулась:
— Вот и хорошо.
— Что именно хорошо?
— Хорошо, что ты перестал притворяться.
Она замахала руками и попыталась сказать моим голосом:
— Что именно хорошо? — Потом хлопнула себя по лбу. — Что хорошо?
Ее голос становился все более неестественным:
— Боже мой, о ком это ты говоришь? — И добавила: — Я ничего не понимаю!
Это было ужасно. Она говорила совершенно мужским голосом.
Я собрал все свои силы, чтобы сохранять спокойствие.
— У меня сейчас трудное расследование, — сказал я. — Я над ним работаю.
— Вот как? — сказала она. — Так все же, как ее зовут? Ты что, не можешь назвать ее имя?
Казалось, что свойственная ей прежде, до болезни, острота ума вдруг вернулась, только в искаженной форме.
— Ингер, — сказал я. — Но почему это тебя занимает?
Анна-София рассмеялась:
— Ингер? Уже неплохо. Что это еще за Ингер?
Она начала строить гримасы.
— Ингер, Ингер, Ингер, Ингер… Хорошо трахается? А в рот берет охотно или не очень? Как ты ее назвал? Ингер? Ингер, Ингер, Ингер…
Я почему-то вспомнил, как Ингер положила в мои промокшие ботинки мятую газету. Наверное, она хотела, чтобы я почувствовал, какая она заботливая, хотела, чтобы я снова пришел.
— Так? — крикнула Анна-София и бросила в меня стакан. Он отскочил на пол, где, не разбившись, продолжил крутиться.
Я взял тарелку и вышел на кухню.
— А в зад ты ее трахал? — услышал я. — Нет?
Казалось, она еще долго будет кричать, а может быть, придет вслед за мной на кухню, так что я ушел в ванную и запер за собой дверь. Сел на унитаз, стал слушать, как она бегает по квартире. Потом она неожиданно спокойно позвала меня:
— Кристиан? Кристиан? Где ты?
Прошло много времени, прежде чем она начала теребить дверь в ванную:
— Эй!
Дверная ручка задергалась, потом раздался сильный стук, и наступила тишина.
— Кристиан?
Я подумал об Ингер, о тех переменах, что и в ней, конечно, произошли за все это время испытаний. Подумал о том, что в ее душе уничтожил страх, а что оставил? Как она изменилась за год?
— Открой!
У меня перед глазами стояла Ингер. Многоликая Ингер. Теперь я без труда представлял, какая она была до исчезновения Марии, какая стала потом, какой может стать в будущем.
— Пожалуйста, открой, Кристиан!
В щелку двери я видел ее силуэт. Я попытался представить себе, как реагировала бы Анна-София, если бы я попал в аварию и получил серьезную травму, лежал бы в луже крови, на грани жизни и смерти. Как бы этот ужас подействовал на нее? Стала бы она вновь самой собой, такой, как раньше? Проник бы страх в нее так глубоко, что она смогла бы вернуть себе свое прежнее «я»?
— Кристиан?
И еще я подумал, что все события, происходившие до сих пор со мной, особенно меня не затрагивали. Они происходили во внешнем мире, а не рождались в моей душе. Конечно, я был частью внешнего мира, но от этого он не становился частью меня самого. Если бы мне пришлось выделить самое важное происшествие, что бы я вспомнил? Если бы пришлось поделиться с кем-то самым глубоким переживанием, что бы я рассказал?
