Станислас-Андре Стееман - Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака
— Но ведь… от этого никакого проку! Зачем?
Лежанвье считал, что его уже ничто не способно удивить. Оказывается, он ошибался.
— Чтобы ты увидел, как он изменился, — ответила Жоэлла. — Он… он стал стариком.
На следующий день после вынесения приговора Лежанвье произнес перед своими сотрудниками краткую речь. Он оставляет адвокатское поприще, закрывает контору, продает дом на авеню Оша и перебирается в «Вязы». Возможно, будет путешествовать или засядет писать мемуары. Он никогда не забудет, чем обязан Сильвии и Анри, но обстоятельства вынуждают его с ними расстаться. Да им и самим нет никакого смысла связывать с ним свою судьбу.
Меран громогласно сокрушался, но, в общем, довольно быстро с этим примирился. При воспоминании о том, как его патрон, стоя за трибуной свидетелей, убеждал присяжных, что его бывший клиент никак не заслуживал оправдания, которого он же сам для него и добился, кровь всякий раз приливала к щекам Мерана. Как раз такое и называется «выдать профессиональную тайну», так что упреки патрону, высказанные защитником на процессе, и возмущение его коллег по сословию были вполне справедливы. Сказать об этом напрямик Мерану не хватило бы духу, но уже одного того, что на последнем процессе великому Лежанвье пришлось променять почетную скамью главы защиты на заурядную свидетельскую трибуну, в его глазах было достаточно, чтобы патрон оказался низринут со своего высокого пьедестала. Экзальтированная натура, Меран готов был сражаться и умирать за исполина духа, но уж никак не за обычного земного человека.
Сильвия Лепаж не сказала ничего — она поспешно вышла из комнаты, чтобы скрыть слезы. Назавтра она как ни в чем не бывало продолжала отстукивать на машинке ответы на письма, отвечать на телефонные звонки. Но и письма, и звонки неизбежно становились все более редкими. «Неверный мой Париж…» — думала она, роняя слезы. Тщетно она пыталась затянуть текущие дела, привлечь внимание последних, самых нерешительных, клиентов к печальной судьбе своего патрона, «который этого не заслужил». Ее пришлось буквально силой выставлять из особняка на авеню Оша, когда он перешел к новым владельцам, но уже на следующий день она настойчиво нажимала кнопку звонка у двери «Вязов» — в туго облегающем ее новом костюме, на высоких шпильках, с портативным «Ремингтоном» в руке и с лицемерным заявлением, что она, дескать, осталась без работы и без сбережений.
— Ладно! — сдался Лежанвье. — Устраивайтесь в голубой комнате. Будете помогать мне писать книгу.
Ту самую, которую он отнюдь не рассчитывал когда-нибудь написать, но подготовка материалов для которой, как он заявил журналистам, займет два-три года; предлог, который позволял ему достойно уйти со сцены.
Так, как пожелала бы Диана.
После разговора с дочерью Лежанвье решил подняться в голубую комнату и посоветоваться с Сильвией.
Слово «посоветоваться» не совсем точно отражало характер их беседы. Он высказывался, она одобряла. И только по тому, насколько горячим бывало в том или ином случае ее одобрение, он определял, когда она говорит искренне, а когда кривит душой.
— Жоэлла просит, чтобы я навестил в тюрьме Лазаря, — хмуро сообщил он. — Его скоро казнят. Если верить Жоэлле — в пятницу, в пять часов утра. Я не пойду. А вы бы пошли, Сильвия?
Сильвия ответила не сразу:
— Нет, я… Не думаю, что мне хватило бы мужества…
Что ж, тоже способ побудить патрона проявить это самое мужество.
II
После того, что сказала Жоэлла, Лежанвье был готов увидеть Лазаря изменившимся, но все же не до такой степени.
Виски его поседели, отяжелевший подбородок покрывала пегая щетина, под запавшими глазами набрякли темные мешки, потухший взгляд скользил поверх людей и предметов, ни на чем не останавливаясь. Навстречу адвокату неуверенным шагом двинулся самый настоящий старик. Он грузно уселся напротив Лежанвье за разделявшей их решеткой, положил на стол локти.
— Хелло, папаша! (Голос его тоже изменился, стал хриплым и надтреснутым.) Ну как, здорово я сдал тут, дожидаясь встречи с вечностью, вы не находите? Впрочем, вы тоже не помолодели, обрюзгли, но это все из-за холестерина. Соблюдай вы тот же режим, что и я, режим Сайте[11], вы бы тотчас почувствовали себя лучше… Что привело вас сюда, папаша? Отроческая любовь или угрызения совести?
Лежанвье попытался было ответить, но не нашел слов, до того поразило его столь резкое изменение в облике Лазаря. Тщетно адвокат призывал на помощь прописные истины, твердя себе, что перед ним — закоренелый преступник, который получил отсрочку лишь благодаря тому, что сумел одурачить правосудие; гнусный шантажист, который взял за горло собственного защитника, нацелился на его дочку, похитил у него жену, наконец, обвинил его в убийстве… Лежанвье промолчал.
Превозмогая ноющую боль в боку, он полез в карман, достал оттуда сигареты, но отчего-то заколебался.
— Валяйте, папаша, не стесняйтесь! — глумливо проскрипел Лазарь. — Закуривайте свою вонючую «Житан»! Эта вонь напомнит мне доброе старое время, когда вы еще помогали мне, сами не подозревая, что вскоре воткнете мне нож в спину. Заметьте, я вас ни в чем не упрекаю… Я сам кругом виноват, так что мой родитель был прав… «Ты кончишь эшафотом!» — пророчествовал он, когда мне не было и пяти лет. Но вот беда: пятилетний пацан не очень-то верит оракулам. А двенадцатилетний — после доброй тысячи взбучек — уже не верит в справедливость… А какой папаша был у вас, мэтр? Любящий или такой же пророк?
Лежанвье закурил свою «Житан» и, уже не церемонясь, разогнал перед собой дым. Ему приходилось встречаться накануне казни с осужденными, которые и впрямь заслуживали снисхождения и сострадания. Они не кривлялись, не пытались подобно Лазарю выжать у посетителя слезу. Адвокат запоздало подивился тому, что хватило одной фразы, произнесенной почти тоном приказа («Скажи ему, что я хочу его видеть!»), чтобы он пришел сюда. «Приговоренному к смерти не отказывают в последнем свидании, — подумал он, — как не отказывают в последнем стаканчике рома». Жоэлла сообщила ему день и час казни… Пятница, пять утра. День и час, которые от Лазаря милосердно скрыты, о которых он узнает лишь в пятницу на рассвете. Если только…
— Может, все-таки ответите, папаша?.. Я задал вам вопрос: что побудило вас к этому визиту? Отеческая любовь или угрызения совести?.. Не просунете мне окурок? Вот тут, если нагнетесь, найдете дырку… За неимением английских — и звонкой монеты, чтобы их купить, — сойдет и вонючая «Житан»: все лучше, чем ничего!
Тут уж Лежанвье не выдержал. Он выплюнул сигарету, раздавил ее каблуком. И так слишком много пришлось делить с этим Лазарем. Начиная с Дианы, чье благоволение Лазарь, видимо, выклянчивал, как выклянчивает сейчас окурок, — требовательно, как будто ему должны.
— О’кей, мэтр! — вздохнул Лазарь. — Болтливым вас не назовешь… — Упершись кулаками в стол, он поднялся. — Вы увидели меня, я увидел вас, и баста! Я еще не знаю, когда моя голова слетит с плеч, но ждать осталось недолго… Можете на меня рассчитывать: я вас приглашу. В конце концов, кому, как не мне, раздавать приглашения?
Лежанвье бессильно поднял руку. Не готовый к тому, что встреча так повернется, он с опозданием понял, что Лазарь с неожиданным великодушием отпускает его.
— Минуточку! — поспешно сказал он. — Если верить Жоэлле, вы хотели сообщить мне что-то важное. Что именно?
— Привет-пока, доброго здоровья! — отозвался Лазарь. — Может, мне просто хотелось унести с собой в могилу образ Человека, Воплощающего Собой Правосудие… Бенуа, — он подал знак присутствовавшему на свидании надзирателю, — прошу вас, отведите меня в мои апартаменты.
Удивленный, Бенуа неспешно приблизился и вопросительно взглянул на адвоката:
— Вы имеете право еще на несколько минут…
— На несколько минут чего? — сорвался на крик Лазарь. — Дружеской беседы? Взаимного доверия? Сердечного обмена любезностями?..
Нервы его сдали. Грубо оттолкнув надзирателя локтем, он уронил голову на стол и зарыдал. Время от времени он кричал, как не кричал даже на процессе:
— Это не я!.. Клянусь вам, это не я! — Его, видимо, осенила какая-то мысль, и он поднял лицо, залитое слезами и застывшее в гримасе, как маска японского театра кабуки. — А может быть, против всякой очевидности, это и не вы, папаша! Но если это так, то вам одному это известно, как одному мне известно, что это не я! Предположим, я поверю вам, а вы мне… Если это не вы и не я, то кто-то третий, иначе просто быть не может! Вы следите за моими рассуждениями?
Лежанвье в свою очередь подал знак Бенуа, и тот скромно ретировался, взглянув напоследок на свои карманные часы в форме луковицы.
— А кто же, по-вашему?
— У меня не спрашивайте, папаша! Я уже много месяцев задаю себе этот вопрос. По двадцать четыре часа в сутки. Все это время, пока шагаю от окна к двери, пока дрыхну… Знаете, что я вам скажу? Все пошло наперекосяк с самого начала! Потому что я, увидев вас в охотничьем домике, решил, что это вы. Потому что вы, памятуя о моем темном прошлом, решили, что это я… А вдруг нас обоих обвели вокруг пальца, заманили в двойную ловушку?..
