Виктор Пронин - В позе трупа
— Девушка. Вернее, молодая женщина. Вот посмотри… Сразу предупреждаю — на снимке одна женщина. Если тебе покажется, что там их две, то зайду позже.
— Красивая. — Эксперт отдалил снимок на вытянутую руку и, насколько смог, всмотрелся в портрет. — Красивая, — снова повторил он.
— Неужели заметил? — усмехнулся Пафнутьев.
— Познакомишь?
— Она не пьет дурные напитки из заморских бутылок и не водит сомнительных знакомств.
— Это я, что ли, сомнительный? — Худолей обиженно поморгал воспаленными ресницами.
— Скажи мне вот что… У тебя есть знакомство в городской газете?
— Ну? — насторожился эксперт.
— Тогда слушай внимательно. Ты делаешь с этой фотографии репродукцию. Увеличь ее раза в три, не меньше… Глянец, кадрировка, обрезка… Чтоб все было на высоком уровне. Когда сделаешь, отнесешь в газету.
— Хочешь девочке приятное сделать? — усмехнулся Худолей.
— Я делаю девочке приятное другим способом.
— Каким? — живо поинтересовался Худолей.
— Не скажу. Отнесешь снимок в газету…
— Я позвоню, и тебя там примут, обласкают…
— Третий раз повторяю… отнесешь снимок в газету. Мне там нельзя возникать.
— Опасно? — проницательно спросил Худолей.
— Да.
— Ага, понятно… Где опасно, иди ты, Худолей… — Эксперт отвернулся к черной шторе на окне.
— Отдашь фотокорреспонденту, секретарю, редактору… Кому хочешь. Но снимок должен быть опубликован. И под ним текст. Три-четыре строчки, не больше.
— Какой текст?
— Сейчас я тебе продиктую… Примерно так… Всеобщей любовью пользуется на кондитерской фабрике имени Миклухо-Маклая…
— Такой фабрики нет! — перебил Худолей.
— Ну и не надо, — с легким раздражением ответил Пафнутьев. — Нет такой фабрики, напиши, что на заводе имени Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Иосифа Сталина… Неважно. Работает и пользуется всеобщей любовью мастер — золотые руки, что там еще…
— Душа коллектива…
— Правильно, — одобрил Пафнутьев. — Душа коллектива Надежда Петровна Притулина.
— Это она и есть?
— Нет, это совсем другой человек.
— Ничего не понимаю! — Худолей передернул плечами, поерзал на стуле, пытаясь найти более удобное место, сидя на котором он бы все понял.
— Пьешь потому что не то, что нужно, — жестко ответил Пафнутьев.
— А что нужно пить, Паша? Подскажи!
— Нужно пить настоящую, чистую, русскую водку.
— Как ты прав, Паша! Как прав! Я готов немедленно последовать твоему совету! Прямо вот сейчас, не сходя с места! Нет, с места мне, конечно, придется сойти, но я имел в виду… В общем, ты меня понял.
— Когда покажешь фотографию этой красотки на газетной полосе, можешь требовать что угодно. Твое пожелание выполню. Я даже не спрашиваю, какое будет пожелание, потому что знаю.
— Как ты догадлив, Паша! Как мудёр!
— Я не знаю, кто на снимке. Но мне нужно это знать. Если она появится в газете, да еще на первой полосе, под именем той же Наденьки Притулиной, наверняка найдется человек, который ее знает, именно ее. — Пафнутьев ткнул указательным пальцем в снимок, лежащий на столе. — И не откажет себе в удовольствии прислать в редакцию издевательское письмо. Или сделать назидательный звонок… Эх вы, дескать, грамотеи! Какая же это Притулина, если зовут ее Лиля Захарова, если живет она по соседству со мной уже десяток лет… Ну и так далее. Понял?
Худолей некоторое время молча смотрел на Пафнутьева, и было в его глазах потрясение. Потом взгляд его скользнул по затянутому черной тряпкой окну, задержался на все еще горящем красном фонаре и, снова нащупав лицо Пафнутьева, остановился на нем с выражением искреннего восхищения.
— Какой ты все-таки умный, Паша! Если я скажу своим приятелям, что знаком с таким человеком… Они не поверят.
— И правильно сделают. Ты не тот человек, которому можно верить на слово. — Пафнутьев поднялся. — Я пошел. А ты делаешь репродукцию. В завтрашний номер ставить ее, конечно, поздно, — Пафнутьев посмотрел на часы, — но послезавтра утром она уже будет во всех киосках и во всех почтовых ящиках. Если не подведешь, то к вечеру того же дня я буду знать, как зовут эту женщину.
— Скажи, Паша… а когда ты узнаешь ее имя, адрес, семейное положение и род занятий… Наша с тобой любовь не прервется? — Худолей поднял на Пафнутьева несчастные глаза.
— Ни в коем случае! Наша с тобой любовь только окрепнет, потому что она выдержит испытание преступным сговором, в который мы вступаем. Ничто так не роднит, не скрепляет отношения людей, как преступный сговор, — торжественно произнес Пафнутьев. — Это я говорю тебе как профессионал.
— И нас уже ничто не сможет разлучить?
— Только этот дерьмовый «Наполеон», которому ты отдал свою душу, свой разум, свои чувства! С которым ты изменяешь мне на каждом шагу! — мрачно закончил Пафнутьев.
— Паша! — Худолей прижал голубоватые, полупрозрачные ладошки к груди и посмотрел на Пафнутьева с такой преданностью, что тот не выдержал и произнес, все-таки произнес слова, которых так ждал от него несчастный эксперт:
— Я же сказал — за мной не заржавеет.
— Как ты мудр… Просто потрясающе, — облегченно проговорил Худолей. — Только одна просьба, Паша…
— Ну?
— Никаких «Наполеонов»!
— Заметано! — И Пафнутьев, не задерживаясь, вышел из душной лаборатории.
* * *Чем больше знакомился Пафнутьев с обстоятельствами угона «девятки», тем более крепло в нем понимание — в убийстве не было никакой надобности. Свидетели, которые видели происшедшее из окон окружающих домов, в один голос говорили — угонщиков было четверо. Следовательно, один человек, отнюдь не богатырского сложения, да еще с ребенком на руках, не мог им помешать. Они могли оглушить его, отшвырнуть, попросту избить так, что тот не оказал бы им никакой помехи, но всадить нож в спину, нанести удар заведомо смертельный, с какой-то сумасшедшей уверенностью, что так и надо поступать…
Все это озадачивало. Обычно угонщики не шли на мокрые дела, не усложняли себе жизнь, понимая, что угонов за сутки случается несколько десятков и по каждому случаю возбуждать уголовные дела, затевать сложные расследования никто не будет.
Самое печальное было еще и в том, что убитый оказался посторонним человеком, соседом. Машина принадлежала не ему, не из-за своей машины он погиб так неожиданно. Гуляя с ребенком, уже собираясь уходить домой, он увидел, что несколько человек орудуют у соседской машины. И, не раздумывая, вмешался, видимо, хотел предотвратить угон, никого не задерживая, никого не стремясь наказать.
У машины возились трое, к ним он и подошел. Успел одного из них вытащить из-за руля, успел оттолкнуть второго…
Но тут откуда-то появился четвертый…
Медэксперт стоял рядом с Пафнутьевым и скорбно ждал, пока тот закончит осмотр тела и начнет задавать вопросы. Его прозрачные глаза, до невероятных размеров увеличенные толстыми стеклами очков, казались какими-то водяными существами за аквариумными стенками.
А Пафнутьев не столько рассматривал лежащее перед ним тело, сколько пытался представить себе происшедшее, снова и снова повторяя про себя строчки протокола осмотра, который подготовил Дубовик. Трое в деле, один в засаде. Грамотно… Если нет неожиданностей, эти трое спокойно уезжают. Четвертый остается на месте происшествия и наблюдает за событиями. Если начинается суета, вызов милиции и прочее, он может вмешаться и дать показания, которые наверняка собьют с толку любого…
— Был только один удар? — Пафнутьев кивнул в сторону трупа.
— Увы, да.
— И никаких других повреждений? Ударов, ушибов, ссадин?
— Нет… Этого оказалось вполне достаточно.
— А что вы можете сказать о самом ударе?
— Сильный удар… Глубокий. Необычно глубокое проникновение ножа.
— Так бывает нечасто?
— Почти не бывает. Знаете, я бы употребил такое слово… Продуманный удар, если не возражаете.
— Как я понимаю, случайный человек такой удар нанести не сможет?
— Вряд ли… Сзади, чуть пониже ребер… Это надежно.
— Надежно для чего?
— Чтобы лишить человека жизни, — назидательно пояснил эксперт, сочтя, видимо, вопрос Пафнутьева не очень умным.
— Следовательно, можно сказать, что такая цель была — лишить жизни?
— Сие есть тайна… Мне трудно говорить о том, какая цель была у автора удара… Если вы позволите мне так выразиться.
— Выражайтесь, как вам угодно. А нож? Что можно сказать о ноже?
— Если вы позволите мне сделать предположение…
— Позволяю!
— Длина лезвия около двадцати сантиметров… Это много. Ширина… Около трех сантиметров… Это тоже необычная ширина… Не исключено, что ширина могла составлять и четыре сантиметра.
— А точнее сказать нельзя?
