Аркадий Вайнер - Телеграмма с того света
Галя — удивительный человек. Она никогда не оперирует бытовыми понятиями. Для нее существуют только всеобщие категории: Справедливость, Любовь, Верность. Для нее мир выстроен из крупных блоков глобальных отношений.
Я пожал плечами:
— Моя задача — искать не справедливость, а правду.
— Какая разница? — хмыкнула Галя.
— Большая. Я думаю, что у людей очень разные представления о справедливости. Бывает, что справедливость одного человека становится злодейством для другого. Мне нужна правда, она универсальна для всех.
— Тогда непонятно, почему тебя заинтересовали отношения Николая Ивановича с завучем, — сказала Галя. — По-моему, она очень симпатичная женщина. Мне нравятся такие люди — пусть резкие, прямые, но они знают, чего хотят в жизни.
— Да? — усомнился я. — Возможно… Во всяком случае, мне показалось, что она не очень хорошо относилась к нашему деду. И мне она точно не нравится…
Галя обиженно промолчала, а Владилен выключил приемник, встал, потянулся — крупный, рослый, хорошо кормленный, в красивой заграничной рубашке и с расстегнутой верхней пуговицей на брюках. Ничто не могло порушить его взаимной влюбленности с жизнью. И вальяжную его представительность нисколько не портила розовая плешь, которую он закрывал поперек головы аккуратной волосяной попонкой. Владилен улыбнулся мне доброжелательно и сказал:
— Стас, может быть, ты слишком высокие требования предъявляешь к людям?
— А в чем они, эти высокие требования?
Владилен смотрел на меня снисходительно-ласково, как мудрые отцы взирают на своих шустрых, ершистых несмышленышей.
— Ведь тут вопрос совсем непростой, — глубокомысленно поведал он. — Надо подойти к нему достаточно широко, чтобы картина была и реалистичной, и объективной. Мой тесть, Николай Иванович, был человек замечательный во всех отношениях, но людям простым, незамечательным — тем, кто с ним жил и работал, — доставалось несладко…
Я опешил и немного растерялся:
— А чем же это несладко было тем, кто с ним жил и работал?
— Он предъявлял людям невыполнимое требование — быть не хуже его, — усмехнулся Владилен. — А это было весьма затруднительно, поскольку человеком он был во многих отношениях исключительным. Но, на мой взгляд, ему не хватало очень важного человеческого свойства — терпимости к чужим слабостям и недостаткам.
И снова было не ощущение горечи, или боли, или гнева, а воспоминание об удивительном сне заполнило меня.
Сон во сне. Сон за пределом сна, а внутри бесплотного шатра, под невидимым сводом — здесь была явь. Висящий в воздухе стакан. Предмет, опирающийся только на мою волю. Удерживаемый силой души…
Я внимательно смотрел на Владилена и думал о том, что Кольяныч никогда не жаловался мне на зятя, никогда не хвалил его, не упоминал его. Я знал, что он зятя недолюбливает. Только однажды он сказал:
— У нас нормальный литературный конфликт отцов и детей. Только в жизни конфликт наш развернут наоборот: мой зять — очень серьезный, сытый, пожилой человек, немного утомленный людской глупостью, а я… — Он задумался.
— А вы? — спросил я.
Он тихонько засмеялся, яростно блеснул стеклянным глазом и сообщил шепотом:
— Я — мальчишка, убежавший с уроков…
— Вот видишь, как все по-разному воспринимают людей, — сказал я Владилену. — Мне-то всегда казалось, что Кольяныч — единственный человек, который прощал людям все. Он мог войти в положение любого человека…
Да, он входил в положение любого встречного, с азартом входил, энергично, с искренним интересом. По-моему, иногда забывал выйти, так и жил подолгу с чужой бедой, с соседской радостью.
— А я разве возражаю? — воздел руки Владилен. — Мог войти, помочь, посочувствовать, простить и промолчать, но внутри осуждал, и это было видно, а людям неприятно, когда их осуждают за их слабости. Люди любят нравиться, им хочется, чтобы их уважали, ценили и чтобы ими восхищались.
— Это точно, — заметил я. — Вот такой человек, как ты, заслуживает непрерывного восхищения. Я сам всю жизнь мечтал быть таким, как ты, но у меня это, к сожалению, не получилось.
Владилен легко засмеялся, он не желал замечать моего недоброжелательства, он просто махнул на меня рукой:
— Ладно, брось подначивать. Дед прожил долгую, хорошую жизнь. Знаешь, как Монтень сказал: «Кто научил бы людей умирать, научил бы их жить».
Я помолчал и сказал:
— Мне кажется, что, если бы люди научились жить так, как Кольяныч, для них утратил бы свой страшный смысл вопрос о том, как умирать.
Владилен помотал головой:
— Ну, с этим я не согласен! Ведь ты же сам больше всех хочешь выяснить, почему и как, при каких обстоятельствах умер старик? Ведь тебя же это волнует?
— Да, это меня волнует, — твердо ответил я. — Потому, что он не просто умер, а, мне кажется, его убили. И допустить в этом хоть тень сомнения я не могу.
— И это правильно! — горячо поддержал Владилен. — Кабы только удалось — это было бы замечательно! Хотя я склонен полагать, что это вряд ли возможно.
— Почему вы все заранее уверены, что это невозможно? — спросил я. — Почему вы не стучите ногами от нетерпения, почему не подталкиваете локоть от жадного ожидания, почему не кричите: давай, давай, мы ждем от тебя ответа!..
Владилен хмыкнул:
— Давай, Стас! Давай, давай! Мы ждем от тебя ответа, но опасаюсь не дождаться…
— Уточни…
— У тебя исходная установка неправильная. Николай Иваныч был человек неплохой и честный, и ты человек неплохой и честный. Отсюда ты делаешь неправильный вывод: у доброго, старого, честного человека не может быть много врагов. Надо пошустрить и сыскать одного-единственного прохвоста, который учинил эту беду…
— А в чем неправильность моего вывода?
— В том, что мой тесть мог иметь очень много врагов или недоброжелателей. И имел их наверняка.
— Это почему?
— Потому, что он был стар и очень активен. Старики — вообще люди трудные. Как говорит мой заместитель, они из-за склероза не помнят вчерашнего большого добра, а пустяковое старинное зло всю жизнь в себе лелеют…
— Посовестись, Владик — твой тесть ни на кого никогда зла не держал…
— Ошибаешься, Стас! Ты находишься в добросовестном, искреннем заблуждении, поскольку вы с Коростылевым вообще похожие люди, а он был вовсе не христосик и на плохих человечков зло не просто держал, а изо всех сил с ними бился. И они его за это дружно не любили. Понятно?
— Понятно, — кивнул я профессору теоретической банальности.
— И этих самых человечков должно быть немало. Поэтому я и не уверен, что ты найдешь среди них автора телеграммы.
— Ладно, поживем — увидим, — сказал я. — Мне так не кажется. Попробуем, поищем, посмотрим. Надеюсь, что найдем.
— Да, это было бы хорошо, — повторил Владилен. — К сожалению, я послезавтра должен уезжать, ты же знаешь — служба не ждет, мне вообще надо готовиться к отъезду.
Владилен, кадровый работник Внешторга, полжизни провел где-то за рубежами, и у меня постепенно создалось впечатление, что он воспринимает жизнь как очень доброжелательный, заинтересованный, активный турист. Хотя, возможно, я был к нему несправедлив.
— А ты куда едешь сейчас? — спросил я его из вежливости, хотя, честно говоря, мне это было безразлично.
— Должен ехать в Уругвай.
— В командировку?
— Да нет уж. Заместителем торгпреда. Года на два — на три… — Помолчал немного, потом добавил. — Вот если эта история не задержит…
Я удивился.
— А как это может тебя задержать?
— Ну, знаешь ли — это не вопрос… По-разному бывает. И посмотреть на эту историю могут по-разному. Кто-то умер или кого-то убили, какие-то неприятности, странная история. Кадровики ведь люди въедливые. Конечно, история эта во всех отношениях неприятная.
— Да ты не бойся, тебя эта история никак затронуть не может, — сказал я и почувствовал, что меня распирает от желания сказать ему что-нибудь злобное, обидное.
— А я и не боюсь, — усмехнулся Владилен и серьезно добавил: — Но все равно думать об этом приходится…
Он взялся за ручку двери и неожиданно спросил самого себя — и вопрос этот прозвучал как ремарка в старых пьесах — «в сторону».
— Оно мне надо?
И вышел.
Да и мне пора идти укладываться. Притомился я сегодня. Надо выспаться, завтра предстоит трудный день. Надо довести до конца эту странную историю.
Где-то на задворках усталого мозга, на краю дремлющего сознания жило ощущение, или воспоминание, или предчувствие: я знаю ответ на все вопросы, со мной это уже все было, однажды я уже все это пережил — терял, любил, скорбел и ненавидел.
Но когда? Кого? Не мог понять. Или припомнить, а может быть, предположить.
Почему? Почему же никому не нужно знать, отчего и как умер Кольяныч? Почему этого не хочет директор школы Оюшминальд? Почему так ожесточенно отталкивает мои вопросы Вихоть? И Владилену это совершенно не нужно — дед ведь уже прожил долгую, хорошую жизнь. Странно. Непонятно мне.
