Джон Апдайк - Наполненный стакан

Джон Апдайк

Наполненный стакан

Дожив почти до восьмидесяти, я иногда разглядываю себя с некоторого отдаления, как человека знакомого, но не особенно близко. Вообще-то у меня нет привычки к самоанализу. Я тридцать лет зарабатывал на жизнь обновлением паркетных полов, разъезжая в одиночку на маленьком белом грузовичке «шевроле-спартан» с разнокалиберными шлифовальными машинами, ремнями, абразивными дисками всевозможной зернистости, с лаком и разбавителем в пятигаллоновых емкостях, с набором кистей разной толщины от солидной шестидюймовой до косо срезанной двухдюймовой для труднодоступных углов и затейливых порогов, и эта деятельность не располагала меня к слишком уж глубокому копанию. Балансируя на корточках на последних сухих паркетинах, как верхолаз-индеец на строительстве небоскреба, я научился ценить поверхность вещей, влажное блестящее второе покрытие от плинтуса до плинтуса. Все, что нужно теперь полу, — это двадцать четыре спокойных часа, чтобы высохнуть. Прекрасные старые полы Новой Англии, особенно из твердой желтой каролинской сосны, обычной для хороших домов столетней давности, и более современные шпунтованные покрытия из небольших дубовых или кленовых дощечек иной раз поражали количеством беспечно оставленных вмятин, следов сигаретного пепла и темных потертостей от синтетических подошв. Что, такие вечеринки и сейчас устраивают? В эту новую для себя профессию я бежал от романтического бесчестья, проработав пятнадцать лет гладкоречивым «белым воротничком», и взял за правило помалкивать, не высказывать суждений — даже в адрес клиента, опрометчиво вздумавшего принимать гостей через шесть часов после окончательной лакировки паркета в холле.

Теперь, выйдя на пенсию (древесная пыль оседает в легких, пары лака действуют на пазухи, несмотря ни на какие маски), я присматриваюсь к себе более пристально, слежу за собой, как за незнакомцем, который того и гляди начнет разваливаться. Иные из моих новоприобретенных привычек кажутся мне странноватыми. Вечером, когда зубы почищены, зубная нить использована, глазные капли закапаны и пора принимать таблетки, мне нужно, чтобы стакан был уже наполнен водой. Этому можно дать и рациональное объяснение: неудобно, сжимая таблетки в левой руке, правой возиться с краном и одновременно держать стакан. И все же дело не только в удобстве. Маленькое, но явственно ощутимое удовольствие, одно из немногих оставшихся в жизни, заключается в том, чтобы на беломраморной полке умывальника дожидался наполненный стакан, готовый помочь мне проглотить таблетки: противохолестериновую, противовоспалительную, снотворное, восполнитель дефицита кальция (по совету жены, от ночных судорог в ногах из-за веса одеяла). И это помимо глазных капель — ксалатана от глаукомы и систейна от сухости. В уборную среди ночи я иду с ощущением настоящего бревна в глазу, не какого-то там сучка. Раньше я не воспринимал этот евангельский образ так буквально.

Жена постоянно побуждает меня пить больше воды. Восемь стаканов в день — такова рекомендация ее врача, один из секретов неувядаемой женской красоты. От одной мысли меня тянет на рвоту: восемь стаканов — целые полгаллона, у меня из ушей польется. Но этот здоровый свежий глоток на исходе дня — дело другое, он стал для меня важен, стал необходимой мелочью: наполненный стакан у губ, таблетки во рту, вода уносит их вниз быстрей, чем я успеваю об этом сказать, но оставляет на языке вкус наслаждения.

Я думаю, наслаждение это связано с секундами утоления жажды в детстве, которое у меня прошло южнее, в пяти штатах от теперешнего. Там во всех муниципальных зданиях и универмагах были питьевые фонтанчики, в закусочных тебе, просил ты или нет, подавали стакан воды со льдом, в аптеках работали киоски с сельтерской для лечения всех недугов от похмелья до крапивницы. Я жил у деда и бабки, мальчик со стариками, из-за невзгод Депрессии полы в их доме были покрыты линолеумом, на кухне над глубокими раковинами из шифера нависали длинноносые медные, тронутые зеленью краны. Тогдашний мальчишка почти в любую минуту откуда-то куда-то мчался и испытывал невинную неутолимую жажду, а если не мчался, то накачивал толстые шины велосипеда, воображая, что это бомбардировщик, готовящийся спикировать на японский военный корабль. Наполняя чашку водой из старого крана, ты чувствовал связь с широким миром. Представлял себе подземные трубы, идущие сперва горизонтально ниже уровня замерзания, потом невидимо вверх, через подвал, сквозь стены, чтобы доставить тебе эту прозрачную влагу, которую ты ритмическими глотками отправляешь куда следует — «через горлышко в животик», как с особой искрой за бифокальными очками говаривал мой дед. Пока ты дожидался, чтобы вода стала похолодней, на меди каплями выступал конденсат.

Самой холодной водой в городке славился гараж в квартале от нашего заднего двора. Там сразу, как пройдешь через скользящую подъемную дверь, стоял питьевой фонтанчик. От его ледяной воды ныли передние зубы. Когда мне было пятнадцать, наш дантист, высокий худощавый любитель тенниса, уже довольно лысый в свои тридцать с чем-то лет, сказал мне, удалив воспалившийся задний коренной, что, какие бы неприятности у меня во рту ни случились, передние зубы я сохраню до самой смерти. Как, спрашивается, он мог это знать, всего-навсего заглядывая каждые полгода в рот, где пенсильванское питание с изобилием сладких пончиков и лакричных палочек уже наделало бед? Так или иначе, он оказался прав. Передние у меня хоть и кривоватые, но свои, тогда как все прочие давно уже рухнули под натиском новоанглийской пломбировки каналов и шведской имплантологии. Я вспоминаю дантиста моего детства дважды в день, когда чищу зубы. Он был любимым сыном нашего городского врача, и то, что он ограничился лечением зубов, можно назвать бунтом своего рода. Его главной страстью был теннис, он минимум дважды доходил до окружных полуфиналов, пока не свалился с инфарктом в сорок с небольшим. В те времена такой операции, как шунтирование, еще не делали, и про чистку зубов нитью мы тоже не имели понятия.

Корты городка были совсем рядом с его кабинетом, только перейти улицу — главную, так сказать, нашу артерию с трамвайными путями посередине. По ним за двадцать минут можно было проехать три мили до «промышленного центра», где на восемьдесят тысяч работающих мужчин и женщин имелось пять кинотеатров «первого экрана» и избыточное число ветшающих фабрик. Четыре корта находились на пришкольной территории, у остановки, на которой мы с бабушкой, возвращаясь с моего фортепьянного урока или из магазина, где покупали мне новое пальто, обычно сходили с трамвая, чтобы проделать остаток пути пешком: я чувствовал, что иначе меня вырвет. Причиной тошноты она считала озон: трамваи, по ее мнению, то ли ездили на нем, то ли вырабатывали его как побочный продукт. Сельская женщина былых времен, она рвала на школьном дворе одуванчики и готовила отвратительное варево из зеленых овощей. У крохотного ручья на окраине городка она собирала водяной кресс. Еще дальше, в местности по-настоящему сельской, у нее жил еще более старый, чем она, двоюродный брат, который очень гордился родником на своем участке и всегда настойчиво приглашал меня в гости.

От этих визитов, страдавших, как мне казалось, излишней церемонностью, я был не в восторге. Мой родич-птицевод, которого я ко времени наших последних посещений заметно перерос, каждый раз встречал нас одетый по-праздничному. От него шел особый «чистый» запах: крахмал с примесью линимента и той комодно-гардеробной затхлости, которую я чую теперь и в своей собственной одежде. Как-то по-птичьи оживленный, верный своей любви к роднику, он вел меня к нему по тропке, вымощенной скользкими замшелыми досками. Там всегда было сыро и тенисто от понуро гнущихся ветвей большого хвойного дерева. Но дальше, за пределами тени, родник, как мне его показывает память, неизменно играл под лучом солнца. По водной поверхности скользили паукастые водомерки, и рябь от их лапок создавала на песчаном дне узор из сплетающихся золотисто-коричневых колец. На одной из больших глыб песчаника, окружавших родник, лежал жестяной черпак, и престарелый хозяин, наполнив, протягивал его мне с улыбкой, показывавшей розовые десны. Он своих передних зубов не сохранил.

Я боялся ненароком поднести к губам водомерку. В зыблющемся круге, который я к ним подносил, возникали мои отраженные ноздри. Вода, ярко отдававшая жестью, была холодная, но все же менее холодная, чем струя, бившая из фонтанчика в углу того гаража. Цементный пол там был черен от бензина и масла, потолок затемняли рельсы скользящей двери и подвесные деревянные каркасы, на которых покоились шины, только что доставленные из Акрона[1].

От резины сверху шел запах, прочищавший голову, будто кусочек лакричной палочки во рту, и четкий узор на новеньких протекторах напоминал типографский набор и свежевыглаженное белье. В состав той ледяной воды входило нечто, заставлявшее меня, мальчика девяти или десяти лет, жаждать следующего момента жизни: один полный до краев момент на смену другому.