Эд Макбейн - Вечерня
Хотя Эдди Мэрфи позаботится о нем.
Эдди Мэрфи сделает так, чтоб ему было хорошо.
Ты видишь там красивого черного мужчину, умного, как черт, который не покупает никакого дерьма у Уитни, от этого тебе хорошо. Эдди Мэрфи, наверно, жил в большом доме на холме с видом на океан. Может, имел блондинок, которые приходили, чтоб пососать его член и вымыть ему ноги своими волосами, как проповедник говорил про ноги Иисуса в то утро. Вы были Эдди Мэрфи, вы могли купить все лучшее в мире, иметь все, что угодно. Не важно, что вы черный! Вы были Эдди Мэрфи, парень! В кинотеатре, заполненном, в основном, белыми, Хуперу нравится смеяться до мокрых штанов каждый раз, когда Эдди Мэрфи одну за другой проделывает свои хитрые штуки. Все белые вокруг тоже смеются. Не над тупым ниггером, а над тупым Чарли, которого ниггер постоянно трахает. Хупер не совсем понимает, почему эти белые люди смеются над самими собой, но ему от этого чертовски хорошо!
Ему все еще хорошо, когда он выходит из кино около двух тридцати. Снег пока не идет, но чувствуется, что он почти наверняка начнется в любую минуту. По-прежнему с Риверхед мощными порывами дует ветер, пронизывающий до костей. Он может идти домой одной из двух дорог. Можно пройти по Стем до Пятой Северной улицы, а потом три квартала до своего дома на Калвер-авеню, где, вероятно, болтаются какие-нибудь парни, а можно идти прямо по Одиннадцатой, где стоит кинотеатр, и потом через центр города на Калвер, что так, что этак — все едино, если не считать того, что путь по Одиннадцатой улице пролегает через квартал, целиком населенный итальянцами.
Хупер не состоит ни в какой из окрестных уличных банд. Не балуется сам и не таскает наркотик для этих толп торговцев крэком, тех, кого газеты называют «растениями, отравляющими вид городского пейзажа». Он — не лучший ученик, но от этого он не становится плохим человеком. И цвет кожи не делает его плохим. Он — черный. Он знает, что он — черный. Но в жизни он ничего преступного не совершал. Никогда! (Он с пылом повторяет это слово Карелле: «Никогда!») Это немалое достижение в районе, где слово «плохой» часто произносится с вызовом. Я пла-а-а-хой ниггер, парень! Если Хупер и станет каким-нибудь негром, он будет хорошим негром! Как Эдди Мэрфи! (Он говорит это Карелле, для убедительности стуча себя кулаком в грудь, обтянутую тенниской.)
Итало-американцы Одиннадцатой улицы так далеко ушли во времени, в пространстве и мироощущении от своих предков из Неаполя или Палермо, что спокойно могли, если бы потребовалось, опустить первую часть в их составном названии. Они — американцы, и точка, родившиеся и вскормленные на этой беговой дорожке с несколько запутанной и сбивающей с толку этнической гордостью. Их пра-пра-прародители эмигрировали сюда на рубеже веков. Их пра-прародители были американцами в первом поколении. Их прародители сражались с Италией во второй мировой войне, их родители — тинэйджеры шестидесятых, а сейчас они сами тинэйджеры, которые по-итальянски не говорят и учить язык не собираются, спасибо! Они — американцы. А американец обязан оберегать свой дом и семью, защищать свой район от дьявольских поползновений, любить Бога и страну и не допускать, чтобы какие-то ниггеры трахали ваших сестер!
Хупер узнает их сразу же!
Он отошел, может, на полтора квартала от Стем-авеню, когда увидел их на ступенях дома. Их шестеро. Сегодня Пасхальное воскресенье, и все они приодеты в пасхальные обновки, тусуются, балдеют, смеются, но он затылком чувствует опасность. Не надо было тащиться сюда! Ему следовало идти от Стем по Пятой улице, а он, тупица, пошел по Одиннадцатой. Впереди вдруг прекращаются грубые шутки и смех, и наступает мертвое молчание, они заметили его!
Он понимает, что придется перейти улицу.
А Эдди Мэрфи перешел бы улицу?
Ч-у-у-у-ушь, парень, нет! Хупер имеет столько же прав, что и эти пижоны, бывать там, где, твою мать, ему хочется, парень! — но сердце колотится. Он знает, что будут неприятности. Это разлито в воздухе, он ощущает это в порыве ветра, парень, который касается его черной кожи, как будто кто-то колет его шилом… неприятность… опасность… беги!
А побежал бы Эдди Мэрфи?
Он не бежит.
Он не переходит улицу.
Он идет туда, где шестеро сошли со ступенек и стоят на тротуаре, руки свободно свисают по бокам, как будто готовые тут же выхватить пистолеты, узенькие улыбочки на их лицах, ну, скажи что-нибудь умное, думает он, скажи что-нибудь клевое, будь Эдди Мэрфи, парень! Но ничего клевого не приходит в голову.
Он улыбается.
— Привет, парень! — говорит он ближайшему из них.
И из ниоткуда ударяет бейсбольная бита.
— Ты не знаешь, у кого была бита? — спросил Карелла.
— Нет, не знаю, — сказал Хупер.
— У них у всех были биты, — заявила Серония.
— Это было потом, — сказал Хупер, — когда они погнались за мной. Все сразу, у всех биты. Или крышки от мусорных баков. Хотя сначала кто-то ударил меня битой по голове. Потому что я не ожидал. Это, наверное, один из тех, кто стоял сзади, спрятал ее, понимаешь? Понимаешь, я подхожу к ним с улыбкой, как будто съел дерьмо, говорю: «Привет, парень!» — вежливо, и откуда-то появляется спрятанная бита и раскалывает мою голову пополам.
— Что было потом?
— Я побежал, парень, а что мне было делать? Их шестеро, у них биты, и они орут «ниггер» и всякую всячину, парень, это как толпа во время линча, точь-в-точь. Я рванул к черту оттуда, быстро, как только ноги могли нести. Но это еще был не конец, они преследовали меня. Они дышали мне в спину, все шестеро, матерятся, кричат и гонят меня со своей беговой дорожки. Я понял, что бегу на Калвер, я мог бежать через центр города на Калвер, к черту от Одиннадцатой улицы…
— Ты сошел с ума, когда туда пошел! — воскликнула Серония.
— Была Пасха, — объяснил Хупер и пожал плечами.
— Хорошо, они гонятся за тобой, — сказал Карелла.
— Да, и я думаю, что надо удирать с улицы, останься я здесь, на улице, они убьют меня. Я должен быть где-то, где есть свидетели: ресторан, бар, все что угодно, где люди могут видеть, что происходит, если все зашло так далеко. Похоже, они не собирались отставать, парень, они хотели убить меня.
— Что дальше?
— Вдруг я вижу впереди эту церковь. Я никогда в жизни в ней не был, но вот она, и я думаю, внутри должны быть люди, не так ли, ведь сегодня Пасха. Я, похоже, потерял тогда чувство времени, не сообразил, что в половине третьего, в три службы быть не может — праздник. Но входная дверь была открыта.
— Распахнута?
— Нет, нет. Незаперта. Я толкнул ее, и она оказалась незапертой. Они были совсем близко от меня, парень, хорошо, что она была незапертой, меня в убили прямо на ступеньках церкви. Поэтому я вбежал с разбитой головой, кровь льется, эти шестеро сзади, и первое, что я подумал: они меня окружают, парень, крики сзади и впереди, я погиб!
— Что значит «крики впереди»?
— Как будто из-за этих колонн. Кричали два человека.
— Из-за каких колонн?
— Тех, что в правой части церкви, знаешь? А за колоннами, как я догадываюсь, должна быть маленькая комната, потому что…
— Это там, откуда доносились крики? Маленькая комната за колоннами? В правом крыле церкви?
— Я только думаю, что это была комната, я никогда в ней не бывал. Но дверь открыта, и выходит священник…
— Из этой комнаты?
— Из чего угодно, что было за дверью. Он слышал, понимаете, все эти крики в церкви. Слышал, как они кричали «ниггер», готовые убить меня, вот так, и слышал, как я кричал: «Помогите! Кто-нибудь, помогите мне!» Поэтому он вышел, удивленный и испуганный, и первое, что он видит, — меня, текущую кровь из моей головы, и он подходит: «Что это, что это?», словно не верит своим глазам, понимаешь, вот ниггер, истекающий кровью, кровь на полу, и шесть белых парней гонятся за ним. Тогда я кричу: «Эй, человек, помоги мне, они хотят убить меня!» И священник врубился, что происходит, моментально, парень, и встает между мной и ними, и говорит им: «Вон, вашу мать, из церкви!» Говорит им: «Это дом Господа, как смеют они…» и прочую муру. В это время кто-то позвонил копам, и ко времени, как они появились, снаружи уже была большая толпа, все кричали и вопили, хоть и не понимали толком, что, к чертовой матери, случилось. А в госпиталь меня повел патер. Полицейские слишком напугались! Если ты собираешься писать рапорт…
— Да.
— Ты непременно отметь: эти козлы слишком перепугались, чтоб посадить меня в машину и отвезти за шесть кварталов в «Грир». Мне пришлось идти со священником.
— Я отмечу это, — пообещал Карелла.
«Хорошенькое дело! — подумал он. — Полиция защищает себя! Простой прискорбный факт. Но я его отмечу».
— Говоришь, когда ты вбежал, священник с кем-то спорил…
— Да.
— Известно ли тебе, с кем?
— Нет. Это было за дверью.
— Это был мужчина? Женщина?
