Линкольн Чайлд - Книга мертвых

– Неужели вы думаете, что я поверю хоть чему-нибудь из того, что вы скажете? Вы сумасшедший. Или даже хуже, если творите все это, находясь в здравом рассудке. – Констанс вновь бросила быстрый взгляд мимо него, в направлении двери в гостиную.

Диоген Пендергаст – а это был именно он – внимательно посмотрел на нее.

– Нет, Констанс, я не сумасшедший. И так же, как вы, очень боюсь безумцев. Видите ли, как это ни странно, у нас с вами много общего – и не только этот страх.

– У нас нет ничего общего.

– Несомненно, именно это и хотел внушить вам мой брат.

Констанс показалось, что на лице Диогена появилось выражение бесконечной грусти.

– Не спорю, я далеко не образец совершенства, и у вас нет никаких оснований доверять мне, – продолжал он. – Но, надеюсь, вы поймете, что я не намереваюсь причинить вам никакого вреда.

– Ваши намерения меня не интересуют. Вы напоминаете ребенка, который поймал бабочку и заботится о ней, а на следующий день отрывает у нее крылья.

– Констанс, что вы знаете о детях? У вас такие серьезные и грустные глаза. Не ошибусь, если скажу, что вам пришлось очень многое пережить. Сколько непонятного и внушающего страх вы, должно быть, видели! Как проницателен ваш взгляд! Он наполняет меня грустью. Да, Констанс, я подозреваю – нет, я уверен, – что вам не довелось испытать счастья, которое обычно дарит людям детство. Как, впрочем, и мне самому.

Констанс застыла на месте.

– Как я уже сказал, я пришел сюда, потому что настало время все вам рассказать. Вы должны узнать правду. Настоящую правду. – Он говорил так тихо, что слова почти невозможно было разобрать.

– Правду? – невольно переспросила Констанс.

– Да. О наших с братом отношениях.

В мягком свете гаснущего огня взгляд странных глаз Диогена Пендергаста казался смущенным, почти растерянным. Однако когда он вновь посмотрел на Констанс, лицо его немного просветлело.

– Ах, Констанс, вы, возможно, мне не поверите, но когда я смотрю на вас, мне кажется, я сделал бы все возможное, чтобы избавить вас от боли и страха и взять эту ношу себе. И знаете почему? Потому что, глядя на вас, я вспоминаю себя.

Констанс продолжала сидеть неподвижно, не говоря ни слова.

– Я вижу перед собой личность, которая хочет стать такой, как все, – обычным человеком, но которой суждено всегда быть одной. Я вижу личность, которая чувствует глубже, острее, чем готова это признать… даже самой себе.

Констанс задрожала. Диоген продолжал:

– Я чувствую вашу боль и ваш гнев. Боль из-за того, что вас покинули – и не один, а несколько раз. И гнев на несправедливость богов. «Почему я? Почему опять я?» Ведь это правда – вас оставили еще раз. Хотя вы до конца этого не осознаете. В этом наши судьбы тоже очень похожи. Я остался один, когда мои родители сгорели заживо по милости невежественной толпы. Мне удалось избежать смерти, а им нет. И у меня навсегда осталась уверенность, что умереть должен был я, а не они, что я виноват в том, что они погибли. Вы испытали то же чувство в связи со смертью вашей сестры Мэри – что это вы, а не она, должны были умереть. По прошествии некоторого времени я был покинут во второй раз – теперь уже моим братом. В ваших глазах я вижу недоверие. Но, в конце концов, вы так мало знаете о моем брате. Все, о чем я прошу, – это чтобы вы выслушали меня. – Он поднялся. Констанс порывисто вздохнула и тоже привстала. – Нет, – произнес он, и девушка вновь опустилась в кресло. В голосе Диогена теперь слышалась лишь бесконечная усталость. – Вам незачем бежать. Я сам сейчас уйду. Позже мы побеседуем еще раз, и я расскажу вам о детстве, которого у меня не было. И о старшем брате, который платил за мою любовь ненавистью и презрением. Который получал удовольствие, разрушая все, что я создавал, – будь то мои детские тетради со стихами или мои переводы Вергилия и Тацита. Который мучил и в конце концов убил моего любимца с такой жестокостью, что даже сегодня мне трудно об этом вспоминать. Мой брат задался целью восстановить всех против меня ложью и оговорами, сделать из меня своего зловещего двойника. Но когда и это не смогло меня сломить, он придумал нечто настолько ужасное… настолько ужасное… – При этих словах голос Диогена дрогнул. – Посмотрите на мой глаз, Констанс. Это самое малое из того, что он сделал.

Некоторое время в библиотеке царила тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Диогена, пытавшегося взять себя в руки. Невозможно было понять, куда устремлен его безжизненный взгляд – на Констанс или мимо нее, в пустоту.

Проведя рукой по лбу, он наконец сказал:

– Мне пора идти. Но я кое-что вам оставил – вы найдете это позже. Это подарок от близкого человека, испытавшего такую же боль. Надеюсь, вы примете его с таким же чувством, с каким он был подарен.

– Я ничего от вас не приму, – заявила Констанс, однако вместо ненависти и непримиримости в ее голосе прозвучало смущение.

Задержав на ней взгляд, он медленно – очень медленно – повернулся и направился к выходу.

– До свидания, Констанс, – сказал он тихо, чуть обернувшись. – Не беспокойтесь, я найду дорогу назад.

Констанс неподвижно сидела в кресле, прислушиваясь к звуку удалявшихся шагов, и поднялась лишь после того, как он окончательно стих. Вставая, она почувствовала, как что-то шевельнулось в кармане ее передника, и вздрогнула от неожиданности. Это что-то продолжало шевелиться, и вдруг из кармана появилась усатая мордочка со смешно подергивающимся крошечным розовым носиком, глазами-бусинками и мягкими маленькими ушками. Оцепенев от удивления, Констанс подставила зверьку ладонь, и он тут же забрался на нее. Его передние лапки были прижаты к груди, словно он просил о помощи, усики дрожали, а крохотные бусинки глаз умоляюще смотрели в глаза девушки. Это была белая мышка – крохотная, с блестящей шерсткой и совершенно ручная. Сердце Констанс вдруг оттаяло – так внезапно, что она чуть не задохнулась, и из глаз ее брызнули слезы.

Глава 14

В неподвижном воздухе читальной комнаты Центрального архива кружились пылинки и довольно приятно пахло старым картоном, пылью, дерматином и кожей. Полированные панели покрывали стены до самого потолка в стиле рококо, с которого свисали две тяжелые люстры из позолоченной меди и хрусталя. У дальней стены виднелся камин, сложенный из кирпича и отделанный розовым мрамором, имевший по крайней мере восемь футов в высоту и столько же в ширину. Центр комнаты занимали три массивных дубовых стола на толстых ножках, застеленные сукном. Это было одно из наиболее впечатляющих помещений музея – и менее всего известное широкой публике.

Прошло уже больше года с тех пор, как Нора заходила в архив в последний раз, и, несмотря на все его величие, воспоминания, которые он пробуждал в ней, отнюдь нельзя было назвать приятными. Но, к несчастью, читальная комната Центрального архива была единственным местом, где она могла получить наиболее ценные исторические сведения.

Послышался тихий стук в дверь, и на пороге появилась плотная фигура Оскара Гиббса, державшего в мускулистых руках огромную кипу перевязанных бечевками старинных документов.

– Здесь очень много информации об этой гробнице Сенефа, – сказал он, с трудом перекладывая бумаги на стол. – Странно, что до вчерашнего дня я ничего о ней не слышал.

– О ней мало кто знает.

– Зато теперь в музее только о ней и говорят. – Гиббс покачал коротко стриженной головой, гладкой как бильярдный шар. – Только в этом подземелье и можно было спрятать египетскую гробницу. – Он постоял, переводя дух. – Вы помните распоряжение, доктор Келли? Мне придется запереть вас здесь. Когда закончите, позвоните четыре-два-четыре-ноль. Нельзя пользоваться бумагой и ручкой, кроме тех, что находятся в шкатулках. – Он бросил взгляд на ее лэптоп. – И не снимайте перчатки.

– Я все поняла, Оскар.

– Если я вдруг вам понадоблюсь, найдете меня в архиве. Не забудьте: четыре-два-четыре-ноль.

Наконец огромная бронзовая дверь закрылась, и Нора услышала, как щелкнул хорошо смазанный замок. Она вернулась к столу. От аккуратных стопок документов исходил запах тлена. Нора внимательно просмотрела их, чтобы получить общее представление о том, что здесь находилось и какую часть необходимо прочесть. И речи идти не могло, чтобы изучить все документы, – на это ушла бы целая вечность. Она запросила инвентарную опись гробницы Сенефа и все связанные с ней документы – с момента ее обнаружения в Фивах до закрытия выставки в 1935 году. Похоже, Оскар проделал огромную работу. Самые старые документы были написаны на французском и арабском языках, но с того момента, как гробница из собственности наполеоновской армии перешла британцам, преобладающим языком стал английский. Среди документов были письма, чертежи гробницы, рисунки, транспортные накладные, договора страхования, вырезки из журналов, старые снимки и научные монографии. После того как гробница оказалась в музее, количество документов увеличилось в разы. В толстых папках лежали строительные чертежи, карты, синьки с чертежей, доклады о проведении работ по консервации, различная переписка и бесчисленные счета, относящиеся ко времени открытия выставки. Кроме того, здесь были письма от простых посетителей выставки и ученых, внутренние доклады сотрудников музея и смета на проведение работ по консервации гробницы. В нижней папке оказались документы, имеющие отношение к новой станции подземки, и просьба музейного руководства к городскому совету Нью-Йорка о строительстве пешеходного туннеля, который соединит станцию «Восемьдесят первая улица» с новым подземным входом в музей. Самым последним документом был краткий отчет какого-то давно забытого хранителя об окончании работ по консервации выставки, датированный 14 января 1935 года.