Зажигалка с драконьей головой - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Значит, снова в золото. – Агеев неожиданно не выдержал, захохотал. – Золото превращаем в рубли, а рубли опять в золото. Возвращаемся назад, значит?
– Только золото золоту рознь, старательский песок и женские кулоны – разные вещи, Агеев. Согласись!
– Допустим!
– С золотым песком тебя накроют, как кролика, удравшего с хозяйского чердака, возьмут за уши и приколотят к дощечке, а с золотыми кулонами – никогда. Ты их купил в магазине. В ма-га-зи-не. А что такое магазин? Магазин – это такая же государственная контора, такое же государственное учреждение, имеющее такое же право на флаг с серпом и молотом, как и облисполком с областным управлением внутренних дел. Понял, Агеев?
– Значит…
– Ты, по-моему, опять хочешь удариться в рассуждения – если бы да кабы… Не надо, Агеев, не на-до! Будешь покупать кулоны, серьги, кольца, что еще там? – перстни, браслеты, цепочки, не жадничай, Агеев, не греби все сразу. По одному, по два, с вежливой доброй улыбкой, с объяснениями – для жены, мол, копил… сто лет копил и вот скопил… Понял, Агеев?
– Не дурак, – шмыгнув носом, пробурчал Агеев. Философ!
– Не обижайся, ради бога, я ведь говорю это не для того, чтобы тебя обидеть, нет! Ты хороший мужик. – Сметанин потрепал его по плечу, сделал движение, чтобы прижать Агеева к себе, но плотного, хорошо пообедавшего напарника было сдвинуть не легче, чем колонну в районном Доме культуры, и Сметанин отступился. – Но все хорошие мужики промашки делают. Не обнажайся сразу, деньги береги в надежной схоронке. Не приведи господь, если кто-то пронюхает про это: – Сметанин красноречиво похлопал ладонью по боку кейса.
– Не пронюхает!
– Даже жена…
– Я же сказал: не пронюхает – значит, не пронюхает. – Агеев поугрюмел на глазах и, цепко ухватив кейс короткопалой рукой, покинул Сметанина.
У Игоря осталось ощущение недосказанности, половинчатости сделанного, он не был уверен в Агееве: а вдруг того занесет? Вдруг Агеев не выдержит и обнажится? И тогда тайное станет явным?
Но Агеев оказался крепким мужиком, даже золотые кулоны не стал покупать – спрятал деньги до более надежных времен и на том поставил точку.
Шайдуков нашел место, где промышлял Семен Парусников, – мелкий ручей с гнилым мусором по берегам, промерзлый, дышащий холодом, вода в ручье была такая студеная, что зубы немели до того, как в рот попадал хотя бы глоток; зато имелось и преимущество: около ледяной воды меньше плодилось комаров. В ручье водились хариусы – мелкие, разбойные, прожорливые.
Оставшись у ручья на ночевку, Шайдуков изловил пяток, сварил себе уху. Хотя хариус, конечно, больше для жарева идет, на рожне – длинной ошкуренной ветке его тоже можно хорошо запечь, уха – это последнее дело для хариуса, но Шайдуков очень любил уху. Особенно полевую, пахнущую дымом, с горячим угольком, засунутым в варево, чтобы тот оттянул и лишнюю соль, и дурные привкусы – вдруг что-нибудь вывалится из рыбьего желудка, – и добавил особого аромата; уху с угольком варят только знающие люди, бродяги со стажем и опытом, Шайдуков был опытным бродягой и уху сворил что надо.
Но похлебал он уху без всякого вкуса – донимали мысли о Семене, о страшной его кончине, да и ручей донимал своим говором. У ручья вообще был дурной характер, он то затихал, струился ровно, то вдруг вскрикивал – в звуке воды ясно чувствовался встревоженный человеческий голос и по коже невольно бежала холодная сыпь, в затылке рождался острый звон, то вдруг с ним происходило еще что-то – ручей шумел, блажил, нервничал, охал, плакал, сморкался простудно, тревожил все живое в округе.
– Ненормальный какой-то, – недовольно пробормотал Шайдуков.
Спал он у костра. Спал чутко, засекая всякий малый звук, движение воздуха в воздухе, шум случайного ветра и щелканье веток под копытами лосей, засекал и моменты, когда костер угасал, быстро холодел, просыпался вовремя и подкидывал в костер веток – такой сон обычно называют прозрачным. В прозрачном сне никогда не знаешь, спишь ты или бодрствуешь, сон всегда перемежается с явью, переходы от одного состояния к другому обычно бывают неприметны.
Утром он исследовал ручей, подбирал разные бумажки, горелые спички, гнутые гвозди, пытался понять, не выследили ли Семена какие-нибудь беглые урки? Нет, Семен ушел с ручья сам, без помощи всяких гоп-стопников и надеялся скоро вернуться – Шайдуков нашел сверток с телогрейкой, свитером, парой чистого белья и старомодными лыжными брюками, сшитыми из плотной байки, нашел спички, соль, консервы и во всей округе не засек ничего опасного, что могло бы мешать его школьному приятелю промывать золото.
По карте прикинул, куда бы мог отсюда пойти Семен. Если напрямую, через хребты к Клюквенному, то на дорогу у старателя ушло бы не менее недели, может, чуть больше; если к ближайшему селу, а оттуда по воздуху либо на колесах до дома, то этим селом должна быть Ивантеевка. Только вот свои до дома никогда по воздуху не добираются, небом пользуются лишь пришлые, – свои предпочитают идти через тайгу, пешком – укрепляют ноги, да и дорога обычно преподносит много интересного…
А если Семен заболел и у него уже не было сил тянуть до дома на собственном гуже? Полазив среди деревьев, уйдя на несколько километров от ручья и сделав штук шесть кругов, вычисляя путь Семена, Шайдуков определил – Парусников ушел в Ивантеевку.
Шайдуков скатал поплотнее Семеновы вещи, загнал в непромокаемый мешок с полиэтиленовой подкладкой, из веревки сделал лямки, перетянул и забросил себе на спину. С тем и покинул ручей.
Взобравшись на кручу, обернулся, немного постоял, с тоской и жалостью глядя на серую рябую воду, обреченно махнул рукой:
– Эх, Семен, жить бы тебе, не тужить, но оборвала какая-то сволочь твою жизнь…
В том, что Семен Парусников погиб не от зверя, а от человека, Шайдуков был уже уверен твердо,
