Анна Янсон - Серебряная корона
Снаружи слышались голоса дачников. Они уже шагали по гравию и вот-вот позвонят в дверь. Это были сестра Вильхельма из Стокгольма с подругой. Они приезжали сюда каждое лето, причем нередко уведомляли об этом за день до приезда. Первые пять лет они останавливались прямо в доме и ждали, что их будут обслуживать. Днем приходили к обеду в пижамах, иногда заказывали завтрак в комнату, как будто тут гостиница, и шептались за спиной у Моны о том, какая здесь грязная ванная. Моне трудно было держать ванную в чистоте, так как Вильхельм шел туда прямиком из коровника. Но самое ужасное, когда они пытались помочь по хозяйству и рылись в Мониных шкафчиках и ящиках, когда убирали туда посуду после мытья. Сестра Вильхельма всегда умудрялась найти какую-нибудь вещицу, оставшуюся после их матери, которую она хотела взять себе на память. Вильхельм после долгих уговоров соглашался. Это мог быть графин или пара рюмок, супница или домотканые полотенца. Когда они уезжали домой, опустошив Монины шкафчики, то их чемоданы едва закрывались. Так что рыбацкий домик стал удачным компромиссом для всех. Из-за продолжающегося конфликта с дачным объединением сдавать домик внаем не удалось, но селить там незваных родственников никто запретить не мог.
— Как жалко, что Вильхельм уехал. — Недовольный, немного гнусавый голос его сестры наполнил собой весь коридор. Голос неизменно предшествовал явлению самой ее персоны. Она взяла подругу под руку, они обменялись понимающими взглядами и только потом поздоровались. Мона видела это и раньше и догадывалась об их секретных отношениях. Ее догадку подтверждали матрасы, стащенные в спальне с кроватей и брошенные на пол. Да пусть живут, как хотят, ее это не касается. С каждым годом они все больше напоминали друг друга. В этом году обе были в больших очках в черной оправе и сиреневых брюках. Их голоса и движения стали почти синхронными. Мона мысленно прозвала их Билль и Булль — в честь глуповатых, но агрессивных котов-двойняшек из детской книжки. Теперь они стали вылитые Билль и Булль. Сестру Вильхельма назвали Софией в честь Софи Лорен, но на актрису она была совсем не похожа. Природа отказала ей в бюсте, а может, София сама всеми силами старалась его спрятать. Булль, наоборот, отличали пышные формы.
Самое трудное было смотреть людям в глаза и здороваться за руку. Мона ненавидела это всю свою сознательную жизнь и всякий раз, заставляя себя это делать, внутренне содрогалась. Почему, она сама не могла понять, пока однажды утром в Рождество кое-что не вспомнила. Мона стояла тогда в их старой прачечной и размышляла, не пойти ли на праздник к Хенрику, это было еще до того, как Вильхельм сделался невыносимым, но ей не хотелось здороваться там за руку со всеми гостями. Однажды она даже надела белые полотняные перчатки и сказала всем, что у нее мокнущая экзема. Но такое могло сработать только один раз. Врать она тоже терпеть не могла. И вот, когда она стояла у стиральной машины и сортировала белье, ее осенило. Она взяла в руку белую ночную рубашку, и тут оно подступило, как слезы. Именно эти кружева и мысль о рукопожатиях вытащили на свет то, давно забытое. Вспомнился отец Вильхельма, который зашел к ним, когда Ансельма не было дома. Был поздний вечер, на Моне была новая ночная рубашка, которую ей подарила на Рождество старшая медсестра Свея. Нейлоновая, очень тонкая рубашка с кружевами. Оскар Якобсон, отец Вильхельма, сидел на кухонном диване и не отрываясь смотрел на Мону раздевающим взглядом. Криво улыбаясь, он стал чесать мошонку и поглаживать промежность, не спуская с нее глаз.
— Мы же не поздоровались, — сказал он, поднялся и, взяв ее руку, сильно и долго жал. Мучительно долго. Она пыталась освободиться, но он не отпускал. На его губах по-прежнему играла кривая усмешка. Она почувствовала тошноту. Тело окаменело.
— В этой рубашке ты такая хорошенькая, что хочется тебя трахнуть, — сказал он как будто в шутку и громко захохотал. Сколько ей тогда было лет? Восемь, может, девять. Она снова попыталась вырваться, и тут со двора в дом зашел Ансельм, отец.
— Что здесь происходит? — спросил отец.
Мона надеялась, что справедливость восторжествует, но этого не произошло.
— Девчонка не хочет здороваться.
Мона немедленно получила выговор, а когда попыталась оправдаться, то и пощечину.
Сколько раз так бывало? Она не знала. Он ни разу ее не тронул. Но всякий раз точно так же хватал ее и, понимая, что это нехорошо, требовал молчания. И наконец она смирилась, изменила самой себе. Задолго до того, как переспала с Вильхельмом. О том, что Вильхельм и его сестра София пережили в детстве, никогда не рассказывалось. Это считалось запретной темой. Но случалось, Мона задумывалась, как оно там было на самом деле.
Она села с гостями в беседку, обсаженную сиренью. Напротив Моны уселся Улоф, крепкий и загорелый. Он выглядел усталым. Мона ощутила прилив нежности. Надо бы поговорить с ним наедине. Мона убила комара на руке, вечно ее преследуют эти насекомые, прячущиеся в тени. Комар насосался крови. Она вытерла руку бумажной салфеткой. Кровь на белом фоне резала глаз. Мона скомкала салфетку.
Улоф снес Ансельма вниз по лестнице. Отец был в соломенной шляпе, рукава рубашки закатаны из-за жары. И вид, против обыкновения, довольный.
— А чем сейчас занимается Кристоффер? — спросила София.
Мона ждала этого вопроса. И этой интонации. Прошлым летом было то же самое. И тем не менее Мона не припасла убийственного ответа. И не хотела отвечать. Она безоружна, и София это знает.
— Работает в «Макдоналдсе», — ответил Улоф вместо матери. Спокойно и без колебаний.
— И кем он там работает? Менеджером по закупкам?
Знаешь ведь, что нет, подумала Мона. Знаешь и спрашиваешь из чистого злорадства. Ты же не спрашиваешь, где работает Улоф. Это не так интересно, поскольку он работает в отделении неотложной помощи.
— Нет, он — клоун. И еще он выступает в ресторанах как ролевик и бард.
Мона не смогла выдержать взгляда золовки.
— Что значит «ролевик»?
— Он играет в ролевые игры.
— Вот как! А что Вильхельм об этом говорит? — спросила Булль.
— Ничего!
— Ну нет, он наверняка знает, что старший сын зарабатывает себе на жизнь шутовством! Разве не он унаследует усадьбу?
— Такого несчастья ему еще никто не желал! — со смехом парировал Улоф, обнажив ровные здоровые зубы. — Заниматься фермерским трудом, не спать ночами, прикидывая, как свести концы с концами, и как все правила соблюсти, и все бланки заполнить, — такого и врагу не пожелаешь.
Лицо Софии помрачнело.
— Наша усадьба существует с конца восемнадцатого века! Одумайся! Кристоффер ведь выплатит тебе твою долю, когда Вильхельм больше не сможет работать!
— Кристоффер не хочет. Не желает быть привязанным к земле, — сказала Мона. — Он не создан для этого.
— Что же будет, когда у Вильхельма откажет спина? — спросила София.
— Можешь и сама подсуетиться, если неймется спозаранку ходить в коровник навоз выгребать, — захохотал Ансельм так, что поперхнулся пирогом. Ему как диабетику поставили тарелку с выпечкой без сахара, но он уже все съел и потянулся к общему подносу. Мона его не останавливала — бесполезно.
— Хенрик, может, заинтересуется. Хотя бы ради леса. — Улоф, прикрывшись от заходящего солнца, глянул на соседский двор, где стоял экскаватор Хенрика. Дорогая штука. Говорили, сосед купил его за баснословную сумму — миллион семьсот тысяч. Но денежки у него всегда водились.
— Вильхельм никогда на это не пойдет! — возмущенно сказала София. — Оба терпеть друг друга не могут после ссоры из-за прибрежной земли и рыбных угодий. — Вид у нее был такой, точно Улоф произнес кощунство. Тот едва сдерживал улыбку.
— Отец по-прежнему отказывается платить за аренду берегового участка. Утверждает, что в губернском архиве есть бумага, по которой участок находится в бесплатном пользовании всех жителей Эксты, — сказал Улоф, наморщив лоб. — Если он не одумается, то придется заплатить целое состояние. В архиве этого документа никто не видел. А без него никакой адвокат не возьмется за это дело.
— А ты что скажешь, Мона?
— Я в это не вмешиваюсь.
— Так пора это сделать! — сказала София, поднялась из-за стола и смахнула с шорт крошки. Подруга сделала то же самое.
— Спасибо за кофе.
Они помогли убрать со стола.
— Не хотите нарвать себе крыжовника? Я просто не успела убраться в рыбацком домике. Может, я съезжу туда прямо сейчас на велосипеде, а Улоф потом подбросит вас на машине вместе с ягодами? — предложила Мона.
Нет, спасибо, дорогуша. Нам бы теперь только вымыться и лечь спать.
Они вчетвером влезли в «сааб» Улофа, втиснув туда же клетку с попугаем какаду. Птица выдернула у себя перо и осуждающе посмотрела на всех черными глазами. От одиночества и недостатка общения птица занималось самоистязанием. Как святая Биргитта, смеялся Улоф. Хотя Биргитта пошла еще дальше, лила расплавленный воск себе на сгиб локтя и сдирала корки с запекшихся ран, чтобы снова пошла кровь, или стегала себя бичом по спине, если ее муж опаздывал домой.
