Фридрих Незнанский - Черные волки, или Важняк под прицелом
— Мы не убиваем людей, Боров. И не участвуем в убийствах.
Глаза Борового гневно блеснули из-под мрачно сведенных бровей.
— Речь идет о врагах русской земли, — сказал он ледяным голосом. — Разве враги Руси — не ваши враги?
— Мы не боремся с врагами с помощью меча, Боров. Наше оружие — слово, наша сила — сила убеждения.
Боровой насмешливо ухмыльнулся.
— И сколько вы будете бороться с помощью этой вашей «силы»? Сто лет? А может быть, двести?
— Сколько придется, столько и будем. Это не нам решать.
— Что ж, дело ваше. Но пока вы «боретесь» за Русь, никакой Руси уже не останется. Останется только ваше идиотское капище… бывшая помойка… а вокруг него — китайцы, негры и хачики. Вот тогда вы захотите взять меч в руки, да только никакой меч вам уже не поможет. Поздно будет.
— Это ты сказал, — холодно прищурился на собеседника Батя. — А как пророк ты для меня, уж извини, не авторитет. Мы читаем другие пророчества.
— Где? У Нострадамуса, что ли? Батя покачал головой:
— Нет. На облаках, на камнях, на земле, в каждом зеленом листе, в каждом пучке травы. Боги разговаривают с нами постоянно, Боров. Нужно только уметь их слушать.
«Ну, заблажил, гнида», — с ненавистью подумал Боровой. Он встал с лавки.
— Ладно. Если передумаешь — ты знаешь, как меня найти. Предупреждаю еще раз: о том, что я тебе говорил, никому ни слова. Иначе я спалю тебя вместе с твоим капищем, а потом навещу твою семью и вырежу всех до одного.
Батя изумленно вытаращился на Борового.
— Ты это…
— Уж можешь мне поверить, — с угрозой в голосе произнес Боровой. — Прежнего Борова нет. Теперь я — член бригады «Черные волки». А у нас наказание за предательство одно — смерть.
Батя смерил собеседника долгим, пристальным взглядом.
— А ведь ты не шутишь, — мрачно проговорил он.
— Наконец-то ты это понял, — в тон ему ответил Боровой. Он отвернулся и двинулся к двери.
— Постой! — окликнул его Батя. Боровой остановился. Батя поднял палец и изрек:
— Не дело ты затеял, Боров. Кровь проливать — землю ядом поить. Одумайся, пока не поздно, пока не натворил больших бед.
— Поздно, Батя. Дела уже вершатся. Правда за нами. Н у, бывай!
Боров открыл дверь и, пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о низкую притолоку, вышел на улицу.
После его ухода Батя несколько минут сидел молча, обдумывая все сказанное Боровым. Вид у него был огорченный и слегка растерянный.
— Кто ж его на это надоумил? — пробормотал Батя вслух, глядя в белый квадрат окна. — Сам он ни за что бы не додумался… И почему он пришел один, без Кержнера? Раньше всегда приходили вдвоем. Уж не случилось ли чего?..
«Спалю тебя вместе с твоим капищем, а потом навещу твою семью и вырежу всех до одного», — вспомнил Батя прощальные слова Борового. На сердце у Бати засаднило. В голосе Борового было что-то такое, что заставляло ему верить.
— Это все их дела, — убежденно сказал себе Батя. — И не нам в них вмешиваться. У нас другая борьба.
Он поднялся со скамейки и зашторил окно, словно вычеркнул из памяти Борового, Кержнера и всю их нацистскую шайку-лейку.
10
«Эх, вечерок-вечерок, вечерочек». Александр Борисович Турецкий посмотрел на затянутое тучами небо и поднял воротник пиджака.
Зажигалка сухо щелкнула в его пальцах, рыжий язычок пламени высветил жесткие черты.
Настроение у Турецкого было препоганое. В «Глорию» пришел невыспавшийся, злой. Весь день прошел как бы в похмельном тумане. И вовсе не потому, что хмель бродил в голове. Последние дни все были такими, как сегодняшний, — серыми, невзрачными. На душе постоянно саднило от предчувствия надвигающейся беды.
Такое же настроение было у Турецкого в тот день, когда подбирался ползком к террористке в детском доме. Тогда он понимал, что мирно проблему решить все равно не удастся и речь идет лишь о том, сколько человек пострадает от взрыва. Лично для себя перспективы выжить он уже не видел. Вот тогда и засаднило у него на сердце. Но тогда он хоть понимал, что отдаст жизнь не зря, что, возможно, это кому-то поможет выжить. То есть собственно страха смерти не было, был лишь какой-то поганый осадок на душе — от того, что скоро «все кончится» и изменить что-либо он уже не в силах.
Теперь, спустя несколько месяцев после той передряги, он чувствовал себя еще хуже. Вроде и опасности никакой нет, и жизнь продолжается, но что-то у него внутри навсегда оборвалось. Какая-то нить, которая связывала его с этим миром, делала его сопричастным всему, что в этом странном и страшном мире происходит. Теперь он чувствовал себя здесь неприкаянным чужаком.
Да, странно все это…
Вот и с женой сегодня поругался совершенно без причины.
«Ты выпил лекарства?»
«Да».
«Саня, зачем ты врешь? Я же знаю, что не выпил. Ты что, не хочешь выздороветь?»
«Выздороветь? — На губах Турецкого повисла ядовитая улыбка. — Что ты имеешь в виду? Я снова стану молодым и здоровым, как бы? Ты ведь знаешь, что все это ерунда. Здоровым мне уже не быть. Я инвалид, золотце, ин-ва-лид».
Турецкий яростно стукнул себя кулаком по больной ноге и зашипел от боли.
«Вот видишь, — усмехнулась Ирина. — Будешь вести себя, как клоун, никогда не выздоровеешь».
«Ир, замолчи», — не выдержал Турецкий.
Лицо Ирины заалело от обиды.
«Турецкий, не веди себя как хам. И перестань жаловаться на жизнь. В сущности, ничего трагического не произошло. Ну, ушел ты из прокуратуры…»
«Не я ушел, меня ушли», — мрачно напомнил Александр Борисович.
«Но ведь жизнь продолжается! У тебя есть жена и дочь. Васька, в конце концов. Я ведь знаю, что ты прикипел к нему сердцем и что он тебе стал почти родным. Да и с работой у тебя все утрясется. Будешь продолжать заниматься любимым делом. Но не в шикарном прокурорском мундире, а в простом твидовом пиджаке. Плетнев ведь предложил тебе возглавить „Глорию“. И Славка Грязнов ничего против не имеет. Чего ты упираешься?»
«Умные все, блин, такие, — гневно огрызнулся Александр Борисович. — Один я дурак».
Ирина накрыла мягкой ладонью его руку и сказала:
«Жизнь не кончилась, Саша. Жизнь продолжается. Поверь мне, все утрясется».
* * *— Жизнь продолжается, — усмехнулся Турецкий, выпустил изо рта клуб табачного дыма и убрал зажигалку в карман.
Постоял, глядя на мокрые деревья сквера, покурил, подумал.
— И чего я бешусь? — пробормотал он. — Не мне первому приходится менять жизнь со всеми ее чертовыми привычками. И не мне последнему. В конце концов, это не могло продолжаться бесконечно.
Подул влажный ветер, и Александр Борисович неуютно повел плечами.
— Кончай валять дурака, Турецкий, — сказал он себе. — Иди домой и помирись с женой. Это будет первым шагом к новой жизни. А что? Первый шаг и должен быть таким — обычным, будничным. Смиренным, — с усмешкой добавил он.
Александр Борисович швырнул окурок в урну, вздохнув, встал со скамейки и, опираясь на палку, двинулся по асфальтовой дорожке к выходу из сквера.
На улице начинало стремительно темнеть, чему немало способствовали сгущающиеся на небе тучи. Когда Турецкий вышел из сквера, стало по-вечернему темно и прохладно. Народу было мало. Да почти и не было. В поздний час приличные люди предпочитали сидеть по домам, со своими семьями, а не шляться по улицам города — черт знает зачем и с какого рожна.
Домой! К жене!
От этой мысли Турецкому вдруг стало тепло и уютно. Александр Борисович ускорил шаг. Покалеченная нога побаливала, но он старался не обращать на нее внимания. Ну, болит и болит, мало ли у кого что болит. У тебя вот нога. А представь, каково сейчас тем, у кого раскалывается от простуды башка или ноют скрученные артритом суставы. Представил? То-то же.
Турецкий вышагивал быстро. Вскоре он поравнялся с автобусной остановкой, задержался здесь на минуту, но, поскольку автобуса не было и даже не виднелось на горизонте, решил дойти до метро пешком. Чтобы срезать путь, он решил пройти через дворы.
Дворы были так же пустынны, как и улицы. Моросящий дождь сделал то, что не под силу никому, — разогнал старушек и подростков, этих истинных хозяев московских двориков, по квартирам. Путь Александра Борисовича лежал через россыпь гаражей-ракушек. Он уже свернул с дороги на узкую бетонную тропку, когда услышал поблизости чей-то громкий крик. На мгновение Турецкий замер на месте, весь превратившись в слух. Крик повторился. Это был слабый женский или, скорей, даже детский крик — крик боли и ужаса.
Турецкий бросился на этот крик. Он вывернул из-за гаража и в сгустившихся потемках увидел группу людей.
— Эй! — крикнул Турецкий, не сбавляя хода. — Эй! Что там происходит?
Один из них (теперь Александр Борисович видел, что это молодые парни в темных свитерах и ветровках) быстро оглянулся и крикнул:
