Георгий Вайнер - Бес в ребро
И называется это гуляние словечком всеобъемлющим — «тусовка».
Я подтолкнула локтем Ларионова:
— Пошли?
Он удивленно взглянул на меня:
— А вам для задания не надо досматривать?..
— Нет. Читатели получат из моего отчета исчерпывающее представление о направлении моды в этом сезоне…
Когда мы вышли на улицу, я поинтересовалась:
— Так в чем же вас обвиняет следователь?
Ларионов грустно усмехнулся:
— О, это большой и печальный список. Хулиганство, умышленная порча государственного имущества, причинение телесных повреждений…
— А вы причинили Чагину телесные повреждения?
— Наверное, — неуверенно предположил Ларионов. — Скорее всего у него сотрясение спинного мозга…
Дождь угомонился, ветер стих, я и сама не заметила, что мы идем по улице через тихий слепой осенний вечер, туманно-серый, пахнущий палой листвой, бензином, мокрой землей.
Ларионов предложил:
— Может быть, зайдем куда-нибудь, поужинаем?
— Наверное, никуда не попасть…
— Почему? — решительно не согласился он. — Вот кафе «Зенит», я сегодня в нем обедал, договорился, что приду ужинать. Очень вкусно кормят…
Я рассмеялась:
— Какой же вы, однако, предусмотрительный человек.
— Что делать! — обрадовался Ларионов. — Мне сказали, что по вечерам здесь играет замечательный джаз.
Я с интересом посмотрела на него:
— Послушайте, Ларионов, а вы что, ухаживаете за мной?
Он снова привычно засмущался, пожал плечами, неуверенно ответил:
— Ну, нет, наверное. Хотя, с другой стороны, мне бы хотелось сделать вам что-нибудь приятное. — Помолчал, подумал и спросил: — А может быть, это и есть ухаживание?
В кафе было полно народу, но стол, обещанный Ларионову, дожидался нас. На столе красовались кувшин сока охряного цвета, бутылка шампанского, ваза с фруктами и лоточки с увядшей закуской. Видимо Ларионов твердо запланировал этот ужин еще до встречи около кинотеатра. И до своего похода к следователю! Стол был наверняка оплачен им заранее.
— Что будем есть? — спросил Ларионов.
— Да что дадут, — сдалась я сразу на милость извечного победителя — общепита.
— Нет-нет, здесь действительно вкусно готовят, — заверил Ларионов, подошел к официантке, что-то быстро ей сказал. Мы еще толком не расселись на своих стульчиках, а нам уже принесли две огромные отбивные с жареной картошкой.
Официантка предложила:
— Вам открыть шампанское?
— Нет, спасибо, я сам, — отпустил ее Ларионов, взял в руки тяжелую зеленую бутылку с чалмой из серебряной фольги и стал откручивать ее проволочные удила. Пена энергично рвалась на волю — хлопнуть, забушевать, всех облить в последний раз, но Ларионов открыл для нее маленькую щелочку, и она, зашипев пронзительно, устало вздохнула, еле слышно чпокнула и выплеснулась в бокал аккуратной пузыристой шапкой над соломенно-желтым вином. Ларионов протянул мне бокал, мы чокнулись, и я спросила:
— А пьем-то за что?
— За все хорошее в этом мире. За его неожиданность, за беду и боль в радости, за встречи. Да пьем за все! — махнул он рукой и отпил из своего бокала?
Мы сидели неподалеку от маленькой эстрады. Сейчас она была пуста, а на пустых стульях лежали отсвечивающие металлом и лаком инструменты.
Ларионов кивнул на эстраду:
— Они, наверное, ужинают, скоро придут…
Он сказал это с чувством ответственности за организацию развлекательно-гастрономической приятности мне. Я отрезала кусок отбивной, откусила и поразилась ее сочности, свежести и вкусу. С удивлением спросила его:
— Это как же вам удалось уговорить их сделать такие отбивные?
— Я старался, — гордо сказал Ларионов. — Просил их очень заинтересованно.
Я засмеялась:
— И вам много удается сделать, когда заинтересованно просите?
— Почти все, — сказал он уверенно.
Из кухни, вытирая салфетками лица, на эстраду вышли музыканты. Их было трое. Саксофонист долго прилаживал на груди свою золотую трубу, похожую на огромного морского конька, быстро провел языком по мундштуку, будто пробовал на вкус: какой там звук получится? А его товарищ поднял гриф прислоненного к стене контрабаса и легко погладил рукой толстые струны, раздался тихий рокочуще-стонущий гул. Саксофонист вышел вперед, набрал полную грудь воздуха, сильно выдохнул, нажав одновременно все кнопки на боках своего латунного морского конька, будто пришпорил его, и заиграл глубоко и резко.
Его инструмент кричал страстным светлым голосом. Звуки метались по кафе огромными золотыми шарами, ударялись в стены, разбивались в углах, сплетались, и, когда они заполняли все вокруг, их резко разрывал пианист такими высокими стремительными пассажами, что казалось, будто облака звука пролили хрустальный дождь. И не давая вырваться из его строгих ритмов, цепко держал музыку за глухим пунктиром контрабас. Глаза у басиста были закрыты. Заканчивая фразу, он поднимал веки, недоверчиво рассматривая все вокруг.
— Идемте танцевать, — предложил Ларионов. — Ведь мы с вами уже танцевали… Помните, у Ады?
— Пойдемте, — согласилась я. — Я почти все забыла, это было так давно…
Плыла на волнах музыки в объятиях Ларионова, а вспоминала не о том, что было на даче у Ады, а о том, как мы танцевали с Витечкой в молодости. Тогда танцевали главным образом на студенческих вечерах. Я помню, как Витечка, уже тогда поразивший меня знанием всего, сообщил мне как неслыханную тайну, как огромное откровение:
— «Сен-Луи блюз» написал слепой негр Уильям Ханди из Нью-Орлеана…
Волшебное время, волшебные звуки, ушедшие навсегда.
Потом мы сидели с Ларионовым молча за столом, думая каждый о своем, и я рассматривала, как неспешно плавают в высоком стакане желтые водоросли абрикосового компота. Мы были сейчас очень далеки.
— О чем вы думаете? — спросил Ларионов.
Я подняла на него взгляд и враз оторвалась от своих воспоминаний:
— Стараюсь представить, как у вас там разворачивалась драка. Бутылкой по голове… Другой летит в стекло. Шум, крики… Я ведь драки настоящие видела только в кино.
Ларионов усмехнулся, покачал головой:
— В жизни люди дерутся совсем не так, как в кино. Люди дерутся некрасиво, тяжело. На экране нет хаоса злобы и страха. Там гармония, жесткий силовой балет…
— Наверное, — согласилась я и спросила: — Может быть, пойдем уже, много времени — я из-за ребят беспокоюсь…
Шли по улице, и снова наш путь случайно, а может, подсознательно вывернул к тому углу, на котором случилась драка. Хаос злобы и страха, как сказал Ларионов, давно отгремел, и теперь тут стояла в одиночестве и тишине только бабка, продававшая цветы из большой хозяйственной сумки.
— Вот цветочки возьмите, свеженькие совсем, махровые, желтенькие, возьмите, не пожалеете, — протянула старуха букет.
— Нарциссы? Осенью? — удивилась я, чтобы завязать разговор.
— А это, доченька, сорт у меня особый, бери, бери, задаром отдаю, трешка всего букетик, — быстро, бойко затараторила бабка.
Я рассматривала ее вблизи и подумала о том, что никакая она не старуха. Она была нестарой женщиной, она просто изображала старуху, так, видимо, ей казалось правильнее. И на деревенскую женщину она была непохожа. Она была одета не бедно, а странно — в какую-то нелепую толстую кофту, вся в мятых оборочках, потертых лентах, как истрепанная кукла.
Я решила играть в ее игру:
— Бабушка, я обязательно куплю ваши цветы, а вы припомните, пожалуйста, драку, которая несколько дней назад здесь разгорелась… Около такси, помните?
Она посмотрела на меня ясным, хитрым, молодым взглядом:
— Помню. А что?
— А вы не помните, с чего началось? Кто, что, с чего завязалось? Как происходило?
— Нет, — усмехнулась она, подумала мгновение и твердо запечатала: — Ничего я не видела. Это меня не касается.
Я стала ее уговаривать:
— Ну, как же не видели? Это рядом с вами случилось! Подумайте, бабушка, ведь из-за этого может быть невинному человеку плохо.
Бабка сказала:
— А об том — чтоб плохо не было — раньше думать надо! Драться не нужно. Я в этом не участвую. Мое дело — людям радость устроить: цветы продавать, а остальное меня не касается.
— Ну как не касается! Вы же живой нормальный человек!
Ларионов молча стоял чуть поодаль. Бабка показала на него рукой и веско сообщила:
— Ты ему, дураку своему, растолкуй дома: коли трое на тебя с кулаками, бери ноги в руки. Если у них сила, уходи по-хорошему, пока дают уйтить. А мое дело тихое, мне ни к чему в чужие дрязги лезть, по судам да милициям ходить…
Глаза у нее были желтые, как ее осенние нарциссы. Она неожиданно засмеялась и передразнила меня:
— «Живой человек»! Потому и живой, и нормальный потому, что в чужие дела не лезу…
Недалеко от дома я спросила Ларионова:
