Богомил Райнов - Бразильская мелодия
Впрочем, у меня с моим другом Стефчо и этой возможности не было. Пять левов — где их взять? Поэтому мы стояли в сторонке, словно бы безучастно наблюдая за счастливчиками. Но у нас все же теплилась надежда: вдруг появится наш сосед и покровитель Киро и покатает нас — сперва одного, потом другого, усадив на раму велосипеда. Эта операция считалась запретной. Хозяин лавочки боялся, как бы не лопнули шины. Поэтому мы ждали Киро за углом…
А теперь — спортивные «фиаты».
Но оставим современную технику и займемся историей с Антоанетой. Эта история подпирает два слабых пункта в алиби Спаса: причину покупки ракии и его ночное путешествие. С другой стороны, он непременно все это выложил бы в критический момент нашей первой беседы. Ведь он отлично понимал, что ему угрожает, и не стал бы скрывать обеляющие его подробности. Но тогда этих подробностей просто 'не существовало — они еще не были кем—то придуманы и вбиты в голову Спаса…
Глава четвертая
Уже шесть, и Доре пора здесь быть. Но разве когда—нибудь женщины бывают точными! Они становятся взыскательно точными лишь в том возрасте, когда это уже не столь важно для окружающих. И все же Дора должна была прийти вовремя, хотя бы из благодарности, что я устроил встречу так ловко, что Марин ни о чем не догадается.
Три дня канцелярского затишья — случай исключительный в моей служебной практике. Встаю, чтобы немного размяться, смотрю в окно — живут же люди! Живут себе нормально, выходят из магазинов, разглядывают витрины, куда—то спешат. Их рабочий день кончился, они снова превратились в пап и мам, в жен и мужей…
Счастлив тот, кто работает только с разными «входящими» и «исходящими». Вложишь в папку бумаги — и забудешь о них до завтрашнего дня. А я имею дело с людьми. И если даже мы расстаемся, они еще долго живут рядом со мной. «Хватит, идите своей дорогой, — ворчу я мысленно. — Разве вы не видите, что следствие окончено?» Но они отступают в сторону только тогда, когда их вытесняют новые дела и новые «подследственные».
Убираю со стола все бумаги, выхожу на улицу — и вижу Дору.
— Кое—как удалось вырваться от Марина, — сообщает она вместо извинения.
— А от его брата как удалось вырваться? Глаза женщины стреляют неприязнью.
— Вы за мной следили!
— Нет, случайное совпадение.
— Знаю я ваши совпадения!
— Давайте не будем здесь ссориться, на виду у всех. Молча переходим мост и сворачиваем на аллею, которая
тянется вдоль канала. Еще светло, но небо уже остыло, и фасады на другой стороне канала тонут в прозрачной тени.
— Так мы говорили о вашей встрече с Филипом…
— Мы увиделись случайно.
— Вряд ли: он вам звонил.
— Значит, за ним тоже следили?
— Это — наше дело, а меня сейчас интересует ваше.
— Звонил, это правда. Встретились на Орловом мосту.
— О чем вы говорили?
— Вон как вы за меня ухватились, — вполголоса, но довольно нервно произносит Дора. — Не вижу ничего плохого в том, что повидалась со старым другом.
— Плохо только, что вы не знаете точно, кто ваши друзья.
— У меня их не так много, чтобы не знать.
— И Филип среди самых верных?
— Этого я не говорила. Друг в самом обычном смысле слова.
— Однако во время нашего прошлого разговора, насколько я помню, вы выразили к вашему другу довольно искреннюю неприязнь.
— И здесь вы не точны. Презираю его, ничего больше.
— И это не мешает вам принять его приглашение и встретиться…
— Он ждет от меня небольшой услуги.
— А что это за услуга, в которой нуждается Филип?
— Денежная.
— И вы помогли?
— Нет. У меня нет возможности.
— Ясно.
Продолжаем идти по аллее вдоль канала, и она вдруг спрашивает:
— Есть у вас еще что—нибудь?
— Наверное, я отнимаю у вас время?
— Можно и так сказать.
— Но вы у меня сегодня уже отняли около часа, пока я вас ждал. Так что по крайней мере этот час вы должны мне вернуть.
— О, не беспокойтесь. Я только спросила.
Мы входим в сквер, где стоят несколько скамеек.
— Давайте посидим немного. Я просто валюсь от усталости.
— Посидим, — соглашаюсь я. — Тем более здесь, среди природы.
А природа, между нами говоря, довольно жалкая — с этим зацементированным каналом и редкой, общипанной травой. Но ведь мы забрели сюда не ради любовных объяснений. Садимся. Я произношу скучнейшим тоном:
— Прошлый раз вы заметили, что такие, как я, отравлены недоверием. Однако если мы отравлены им частично, то вы, извините, полностью.
— Возможно…
— И вам это помогает жить?
— Да, хотя бы избежать удара по лицу.
— Однако у меня такое впечатление, что, пока вы бережете лицо, вам грозит удар в спину.
Дора смотрит на меня, пытаясь понять, что я этим хочу сказать, но молчит. Я тоже некоторое время молчу, сосредоточенно затягиваясь сигаретой. Потом небрежно спрашиваю:
— Вы действительно считаете, что чем—то обязаны Филипу?
— Как же иначе? Сколько житейских уроков он мне дал!
— Может, передадите и мне крупицу этого опыта?
— Конечно! Но лучше вам обратиться прямо к нему. Доставите ему удовольствие.
— Не знаю, сколько он заломит…
— Свои уроки он дает абсолютно бесплатно. Ему достаточно чувствовать себя благодетелем и наставником подрастающего поколения. Если, скажем, Моньо появился небритым или Спас выкинул хулиганский номер, Филип покачает головой и скажет с состраданием: «Не так, дети мои. Самый верный способ жить непорядочно — это иметь порядочный вид. Будь как угодно грязным, но не веди себя грязно, а то попадешь на заметку…»
— Теперь понимаю, чем вы ему обязаны, — говорю я. Лицо ее вспыхивает, как от пощечины. Потом вновь
становится безразличным.
— Оставьте вашу мнительность, — замечаю я, разозлившись больше на себя, чем на нее. — Мысль моя вполне ясна: чем еще вас может держать Филип?
Она не отвечает.
— Шантажом? Снова молчание.
— Шантажом? — переспрашиваю я. — Отвечайте же! Дора хочет что—то сказать, но лишь кивает.
— Чем он вас шантажирует? Вашим прошлым?
Дора кивает снова. Она, похоже, вот—вот расплачется, но, как я уже отмечал, такие упорные натуры редко проливают слезы.
— Э, прошлое ваше, конечно, не розовое, но это уже перевернутая страница. Если человек вас любит, он должен вас понять.
— Понять? — спрашивает почти беззвучно Дора. — Понять что? То, что я и сама не понимаю?
— Такое бывает, — говорю я успокаивающе. — Вашу короткую биографию можно разделить на три периода, которые резко отличаются друг от друга. И если между вторым и третьим еще есть известный переход, при этом весьма обнадеживающий, то между первым и вторым…
— Лежит пропасть?
— Именно.
— Что тогда произошло? Случайно поскользнулись?
— Нет, попытка самоубийства…
Она не говорит ничего лишнего, как не говорила ничего лишнего и во время предыдущих допросов, протоколы которых я просматривал накануне.
Смеркается. Небо над крышами еще светлое, но над нами уже темно—синее, и на нем вспыхивают большие одинокие звезды. Вдалеке зажглись фонари моста. По листьям деревьев пробегает вечерний ветерок.
— Не буду больше вас расспрашивать. Это ваша личная история. Всякие бывают несчастья. Бросит любимый человек или нечто подобное…
— А меня предал родной отец…
Ох, уж эти отцы! И Дора, как Спас, ищет оправдания «по отцовской линии».
— Уехал или выгнал?
— Просто предпочел меня другой…
— А мама? — спрашиваю, хотя ответ мне уже известен.
— Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. Правда, я не переживала эту потерю слишком тяжело. Я любила маму, но без особой… теплоты. Она была человеком настроения, чаще всего раздраженная или строгая, всегда нас с отцом поучала. Конечно, она заботилась о нас, но ей, наверное, даже в голову не приходило, что человек может завыть от такой заботы.
Дора рассеянно смотрит в сторону моста, по привычке сопровождая рассказ короткими и резкими движениями руки. Потом вдруг спрашивает:
— Разве мы сидим здесь, чтобы я рассказывала вам все это?
— Мне кажется, вы не многим поведали о своей жизни.
— Никому…
— Тогда хоть один раз кому—то нужно рассказать. Бывает, поделишься с человеком — и пережитое самому становится яснее.
Она откидывается на спинку скамьи и умолкает. У меня, признаюсь, не было намерения толкать ее к душевным излияниям. Я сочувствовал ей, но это сочувствие — мое частное дело, а шеф поручил мне дело куда более важное и сложное. И пусть вам это покажется узким практицизмом, но сейчас для меня важнее не Дорина драма, а ее доверие, без которого чертовски трудно выполнить мою задачу.
— Значит, вы не очень тяжело пережили смерть матери? — спрашиваю я только для того, чтобы напомнить о себе женщине, которая вдруг разговорилась.
