Виталий Смирнов - Последний шанс
— И вы решили умыть руки?
— Да, я предоставила событиям идти своим чередом. Задорову я закрепила за опытным врачом, но спасти ее так и не удалось…
— А как вел себя Задоров?
Нина Алексеевна вспомнила, что Бубнов заподозрил ее в причастности к убийству Пустаевой, вспомнила, что сама она продолжала подозревать в этом своего Алекса, и вот теперь у нее есть возможность отвести эти подозрения и бросить тень на Задорова. И хоть она сама не верила своим словам, Нина Алексеевна сделала вид, что ей не хотелось бы этого говорить, но все же она скажет:
— Задоров произвел на меня впечатление человека сурового, сдержанного и даже тихого, но, знаете, такого тихого, про которых говорят: в тихом омуте… Я так говорю по личному впечатлению, Сергей Иванович, может быть и ошибочному, ведь я разрешила ему лечь в больницу формально для лечения, а фактически для ухода за женой, потому что лично ему… Словом, хоть он и старик, но довольно крепкий старик, все-таки бывший военный летчик…
Задоров
Он сидел на балконе своего третьего этажа в майке и тренировочных штанах. На небе, впервые после многих-многих безоблачных, знойных дней, появились «барашки», и у него теперь противно ныла раненая нога. Но он мирился с болью, вспоминая давние уроки по метеорологии в летной школе. Их вел у них школьный синоптик, которого курсанты прозвали по латинскому названию облаков «Кум-люсом-стратусом». Он их наставлял: «Барашки обычно идут часа за два впереди фронта…» И это всегда сбывалось. Значит, грядет перемена погоды. Может быть, пройдет благодатный дождь.
Внизу, почти под его балконом, сидели на скамейках женщины, а около песочницы, вокруг разросшихся берез и рябин бегали дети.
Семнадцать лет назад, когда они только вселились в этот, тогда новый дом, его избрали первым председателем домкома. Тогда около дома был голый пустырь, горы строительного щебня и вывороченной земли, и ему пришлось обить не один порог, чтобы к их дому пригнали бульдозеры и убрали эти завалы. А после вместе с другими жильцами они и посадили эти березки, рябины, акации. Потом уже другие соорудили вокруг них оградку из старых водопроводных труб, окрасили их голубой и желтой краской, смастерили удобные скамейки со спинками, а чуть в стороне зацементировали маленькую площадку и построили тоже на металлических столбиках столик, со всех сторон окруженный простыми, без спинок, скамейками. Так худо-бедно создавался вполне уютный «свой двор».
Свою спутницу жизни он называл коротко и ласково: «Ля…» Звал он ее так потому, что еще давно-давно, в первые дни знакомства на фронте, она как-то обмолвилась о том, что в семье ее звали «Лялей». Тогда он и сказал: «А я буду звать тебя еще короче и ласковей: «Ля…» Так и повелось. И ей нравилось это «Ля». И уж только потом, когда она стала матерью взрослых детей, Ольгой Николаевной, стала стесняться этого «Ля». «Это, батя, — говорила она, — не имя, а кличка какая-то. Ну придумай, пожалуйста, что-то другое…» А он уже не мог по-другому. Называл при других иногда «Ольгой Николаевной», а потом опять прорывалось привычное: «Ля».
Выход на пенсию подарил ему непривычно много свободного времени. Лес был рядом, и он стал завзятым грибником. В летнее время просыпался задолго до рассвета и отправлялся пешком километров за девять до «своих» мест. Приходил туда как раз тогда, когда становилось довольно светло, часа на два — три раньше первых горожан-дачников и грибников. Он уже был с добычей, когда на «его» местах появлялись новые грибники.
Так у него выработалась привычка вставать много раньше других. В дни, когда грибных походов не было (грибам нужно давать время подрасти), утренние часы он обычно проводил на балконе — читал, всматривался в людей своих подъездов.
Вместе с горбачевской «перестройкой» во двор заглянула беда. Сначала маленькая, чуть заметная — зашаталась, заколебалась вера, во имя которой жили, боролись и даже умирали отцы отцов теперешних обитателей двора. Каким путем идти по жизни дальше? Что лучше, славнее в ней: мое или наше? И многим тогда показалось, что «свое»-то главнее, надежнее, а «каждый сам за себя» — лучше. «Что мне в будущем, — говорили некоторые, — ты дай мне сейчас…»
А другие уверовали, что «мое» выше «нашего», что каждый «сам за себя» — самая справедливая норма жизни, стали заметно «перестраиваться». Шофер автобуса Прутков открыто торговал ворованным у государства бензином. Жена Бориса, токаря-золотые руки, пропадала теперь на базаре, — ударилась в спекуляцию, начала пить и, в конце концов, спилась окончательно. А самая большая крикунья среди женщин двора, пышнотелая Надя стала открыто гнать самогон, и к ней потянулись не только пьянчуги их дома, но и соседних.
Словом, он, Задоров, своими глазами видел, как у людей, еще вчера довольно порядочных, верх стало брать дикое, заскорузлое, жадное «мое». Им становилось наплевать на будущее, на «наше» — лишь бы урвать кусочек себе, сейчас, сегодня, а там хоть потоп…
Раскурив сигарету, Задоров снова посмотрел вниз, на двор. Ага, показался Бурлаков. Постукивая палочкой, тот направлялся от своего первого подъезда, к женщинам, сидевшим на скамейке, под балконом Задорова. Поступь Бурлакова была неуверенной, лицо неподвижно, угрюмо.
Подойдя к скамье (женщины раздвинулись и дали ему место), он плюхнулся рядом с крикуньей Надей:
— Выручи, Надежда…
— Без денег? — откликнулась та.
— Ну, заплачу я тебе… потом…
— Знаю я это «потом». Без денег не дам.
Задоров понял: Бурлаков просил на похмелку. Надя отказала ему.
Из всех мужиков двора Задорову было особенно жаль именно этого Бурлакова. Он был свой брат, бывший фронтовик-артиллерист, инвалид войны, кончивший ее старшим лейтенантом, командиром батареи. А сейчас? Огрубел, опустился. И стыдно ему за себя, вот он и «заливает» этот стыд горячительным, внешней грубостью и нахальством.
Затерялось его хорошее от окружающих, и все теперь видят в нем. Бурлакове, только внешнее — грубость полуспившегося человека.
В это время Задоров увидел идущего к их подъезду милицейского подполковника довольно внушительной наружности. Что-то будто оборвалось в его душе. «Ко мне…» — уверенно и тоскливо подумалось ему.
Лицом к лицу
Предчувствие не обмануло Задорова. Вернувшись с балкона в квартиру, он вскоре услышал настойчивый звонок. Задорова изнутри будто обдало жаром, он всегда чувствовал приближение опасности, мгновенно обретая наружную холодность и спокойствие.
Как он и ожидал, незваным гостем оказался милицейский подполковник.
Задоров сухо пригласил его пройти из крошечной прихожей в комнату.
Телевизор на тумбочке-подставке стоял несколько криво, и один конец салфетки под ним спускался несколько ниже другого. На диване в беспорядке валялись подушки и одеяло. Стол был завален газетами и книгами, среди которых Брянцев приметил капитальное, двухтомное издание «Лекарственные средства». На столе же стояла настольная лампа и радиоприемник. Да, женщина в этом доме явно отсутствовала.
Заметив оценивающий взгляд Брянцева, Задоров все так же сухо извинился:
— Простите за некоторый беспорядок. Пожалуйста, присаживайтесь.
Обмениваясь первыми фразами, они внимательно вглядывались друг в друга. Глядя на Задорова, Брянцев почему-то вспомнил давнюю, еще доперестроечную поездку в Крым, экскурсию на раскопки какого-то древнего города, кажется, Херсонеса, вспомнился экскурсовод, который предлагал им обратить особое внимание на «первые признаки цивилизации — появление замков…» Тогда его буквально поразила эта деталь, и он не остался равнодушен к действительно благородным останкам той цивилизации — обломкам гранитных, искусно вытесанных, украшенных тонкой резьбой величественных колонн. Теперь невольно вспомнились эти колонны — сохранившие былое величие.
Словом, встретившись с Задоровым лицом к лицу, Брянцев пришел к заключению, что Пустаева, облюбовав Задорова на роль «своего доброго старичка», не была дурой…
Так же внимательно изучал и Задоров Брянцева. Вообще-то он не любил милиционеров. О всех о них он судил, как говорят, чохом. Все они казались ему жуликоватыми, своекорыстными верхоглядами, злоупотребляющими предоставленной им властью. Порой он сам пользовался расхожим изречением: «Человек ты или милиционер?» До сих пор он не сталкивался с милицией лично. Ведь обычно с ней имеют дело или люди, попавшие в беду, — они сами бегут к ней: «Помогите!..», или нарушители закона и порядка, тех милиция попросту «берет». Задоров всю жизнь из бед и неприятностей старался выйти собственными силами, без чужой помощи.
Перед ним сидел коренастый, пожилой, но весьма крепкий мужчина. Голову его уже тронула седина. Задоров вспомнил один городок в их области, когда-то даже уездный, а потом захиревший из-за отдаленности от железной дороги и превратившийся в большое село. В нем жили потомки стрельцов, и женщины отличались там истинно русской красотой, а мужчины были похожи на этого подполковника: крепкие, надежные, немногословные. И потом во взгляде этого подполковника не было и тени высокомерия, сознания своих властных полномочий. Казалось, сними с него милицейский мундир, одень в цивильное, и он бы стал даже приятен Задорову.
