Зиновий Юрьев - Кукла в бидоне
— Допустим, Боря, ты прав. Что это нам дает?
— А то, Сергей, что человек с сухой головой либо живет где-то там, либо работает. Это всего лишь шаткая гипотеза, но, пока нет лучших, бросать ее, по-моему, не стоит. Есть хоть что-то, над чем работать.
— Исчезающе малая величина, стремящаяся к нулю.
— Хватит тебе постоянно бить меня нулями.
— Я им мщу, нулям. Мишка двойку вчера получил за нолик.
— Бедный ребенок. Семь лет — и такой жестокий удар судьбы… Ох, хох-хох, грехи наши тяжкие…
Голубев достал из ящика бутылку коньяка, встал из-за стола, неслышно подошел к Шубину, все еще стоявшему лицом к окну, приставил бутылку к его спине и громко скомандовал:
— Хенде хох, русс, сдавайс!
Шубин поднял над головой руки:
— Гитлер капут! Проигрыш?
— Так точно, товарищ майор. Пострадал за родное «Динамо».
— Армянский?
— Так точно, три звездочки.
— Это хорошо, — мечтательно вздохнул Шубин.
— Тш-ш, товарищ майор, кто-нибудь услышит — решит, алкоголик в МУРе.
— Ничего, скажем, следственный эксперимент. А что ты сейчас собирался делать?
— Да ничего особенного…
— Может быть, поедем ко мне? Сейчас позвоню Вере. Он набрал номер и сказал в трубку:
— Верочка, ты не волнуйся, но у меня очень неприятные новости. Понимаешь, Борис случайно нашел у себя в столе бутылку коньяка…
— Идиот, — добродушно сказала Вера. — Приезжайте, — и положила трубку.
— Не женись, Боря, — грустно сказал Шубин, надевая пальто.
— Стараюсь, товарищ майор.
…Миша еще не спал, с криком выскочил в коридор в одной пижамке и прыгнул на шею Голубеву.
— В отца ты, Мишуля, интуиция у тебя. Чувствуешь, что у меня в кармане. Вот тебе шоколадка за двойку.
Вера грозно нахмурилась сквозь улыбку:
— Ты с ума сошел! Вырабатываешь у ребенка положительный условный рефлекс на двойки.
— Эх-хе-хе, а на что еще детям друзья дома? Воспитывают родители, а портят дяди. Как ты считаешь, Майкл?
— Это ты юмор говоришь.
— Правильно, Майкл, молодец.
— Спать, — решительно скомандовала Вера. — Попрощайся по-английски и бегом в кровать, уже половина девятого.
— Гуд найт, — сказал мальчик и в сердцах добавил: — Вырасту — сроду спать не буду ложиться.
Они уселись за стол на кухне, и Голубев торжественно достал из кармана бутылку.
— Нун гут, загте дер бауэр, — удовлетворенно сказал он.
В школе на уроках немецкого они долго читали один и тот же рассказ про крестьянина, и запомнившаяся фраза употреблялась ими на все случаи жизни.
В прошлом году на стадионе в Лужниках Голубев заметил со своего места Стасика Феофанова, с которым не виделся с окончания школы. Стасик, солидный и слегка полысевший, смотрел на разминавшихся перед началом матча футболистов и разговаривал с соседом.
Голубев сложил руки рупором и крикнул:
«Нун гут, загте дер бауэр!»
Стасик на мгновение оцепенел, потом подпрыгнул, словно прямо под ним взорвалась петарда.
Он увидел Голубева в трех рядах от себя, взмахнул руками, расплылся в блаженнейшей улыбке, в которой, казалось, участвовала даже его лысина, и заорал:
«Нун гут, загте дер бауэр!»
Соседи, забыв про игроков, с удивлением смотрели на двух людей, колотивших друг друга по спинам жирными, раздувшимися портфелями и выкрикивавшими:
«Нун гут!..»
«Загте дер бауэр!..»
— Вполне согласен с твоим бауэром, — кивнул Шубин. — Действительно, гут. Пододвигайте ваши стаканы, леди и джентльмены.
— Дикари вы все-таки, — улыбнулась Вера, подставляя тем не менее стакан. — Коньяк — и в стаканы. Коньяк полагается пить по капельке, скорее даже нюхать его, согревая в руке бокал, чтобы лучше почувствовать аромат.
— Это точно, — охотно согласился Голубев. — «Да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными глазами…» А.Блок. Указываю автора во избежание обвинений в плагиате.
— Для плагиаторства нужно быть культурным человеком, — наставительно сказал Шубин. — Итак, мои маленькие бедные друзья… Вера, ты мне друг? Ты меня уважаешь? То-то же… Итак, за культуру!
Они выпили, закусили, и Голубев подумал, что жизнь все-таки хороша, и сидеть вот так у Сережи и Веры, трепаться, ощущать тепло коньяка и этой милой пары — это все-таки здорово. И вечно мы недовольны, вечно мы куда-то торопимся, вечно нас разъедает какая-то неудовлетворенность, и годы идут, черт бы их побрал, и не замечаем мы, не умеем оценить радости, не подверженной преходящей моде и преходящим заботам, не умеем отличать настоящее от всякой чуши…
— Боря, я тебе невесту нашла, — сказала Вера.
— Не могу, Верунчик, начальство не разрешает жениться.
— Это кто же? Уж не…
— Он. Твой супружник.
— Эгоист. Еще бы! Самому такая жена досталась, что и сниться ему не могла.
— Это точно, — прерывисто вздохнул Шубин, — не дай бог увидеть такую во сне.
— Ах так? — вспыхнула Вера. — Шубин, к барьеру! Стреляться с трех шагов!
Это была их старая игра, много раз повторяемая и, как это бывает в дружных семьях, ставшая от этого особенно милой.
Вера встала напротив мужа, вытянула вперед правую руку и прищурилась, словно целилась. Тот тоже принял позу дуэлянта.
— Считайте, капитан, — властно сказала Вера.
— Стрелять на счете три. Считаю: раз, два, три!
— Паф! — сказали дуэлянты и упали друг другу в объятия.
— Нун гут, загте дер бауэр, — пропел Голубев. — Нальем по второй, пока вы еще не укокошили друг друга.
— Ну так как, знакомить тебя с невестой? Молоденькая, красивенькая, умненькая…
— Знаем мы этих молоденьких, — сказал Шубин, пережевывая котлету. — Нынешнее поколение…
— Это точно, Родионыч. Вот давеча, лет эдак с полсотни с гаком назад, еще перед ерманской войной, — задумчиво сказал Голубев, — молодежь была…
— А все-таки удивительно, — заметила Вера, — как всегда ругают молодежь. Я где-то читала, что одна американская газета напечатала цитату, в которой говорилось… Я точно не помню, но примерно что-то в этом роде: «Что творится с нынешними молодыми людьми! Никогда еще на людской памяти не было поколения, которое бы так не уважало старших, которое бы так не издевалось над их традициями и устоями…» Ну и так далее. И газета попросила читателей догадаться, кто и когда это сказал. А потом сообщила, что это дословный перевод из одного древнеегипетского папируса…
— Забавно, — сказал Шубин. — Кстати, Веруш, как ты думаешь, выйдет ли нормальный человек утром из дома без шапки, если на улице проливной дождь?
— В Древнем Египте?
— Нет, в современной Москве.
— Нормальный — нет. Но какое отношение…
— Обожди. Хорошо. А если он едет в такси в этот же дождливый день, где будет шапка?
— Очевидно, у него на голове.
— Ты умная женщина, и именно за это я тебя люблю. Ну, а если этот человек — водитель такси и целый день сидит за рулем в теплой машине, может ли он снять шапку?
— Сереженька, — жалобно взмолилась Вера, — мы же договорились: дома о делах — ни-ни.
— Последний раз, Веруш. Обещаю.
— Может, Сережа, может, — быстро сказал Голубев. — Я несколько раз видел, как они кладут фуражку на полочку под задним стеклом. Как я раньше не сообразил?
— Классическая фраза оперативного уполномоченного, — рассмеялся Шубин. — Значит, будем исходить из того, что посетитель Польских был шофером такси.
— Ну, всё, — пробормотала Вера, грустно улыбнулась и принялась собирать посуду, ставя ее в мойку. Она уже привыкла к этим, казалось, внезапным ассоциациям мужа и Голубева, неожиданным извержениям постоянно тлеющих где-то в глубинах их сознания мыслей, привыкла и примирилась, понимая, что их работа неизбежно захватывает их, может быть иногда и против их воли, и, отвлекаясь, они лишь отвлекаются от нее наполовину и никогда целиком.
Она пустила горячую воду, еще раз вздохнула и принялась мыть тарелки.
Хотела бы она другой работы для Сергея? Кто знает? Трудно сказать… Конечно, в другом месте он был бы наверняка не так занят и получал бы, может быть, побольше… Но он был бы тогда не он, потому что представить Сергея другим, не погруженным вечно в его дела, не чувствовать напряженную работу его мысли ей было трудно, как, например, представить его мелочным, скупым, педантичным… Бог с ним, если он всем этим живет и любит свою работу…
— В таком случае, — сказал Голубев, — не исключено, что эта твоя продавщица смогла бы узнать нашего гипотетического шофера. Для этого ей нужно всего-навсего прокатиться на всех пятнадцати тысячах московских такси, причем в две смены, так как на каждой машине работают два сменщика. Итого тридцать тысяч поездок. Считая по десять поездок в день, ей понадобится для этого всего-навсего три тысячи дней или около восьми лет.
