Иэн Рэнкин - Плоть и кровь

Иэн Рэнкин

Плоть и кровь

От автора

В написании этой книги мне помогало множество людей. Я хочу поблагодарить всех жителей Северной Ирландии — за щедрость и острословие. Особая благодарность тем, чьи имена назвать нельзя и кто едва ли был бы мне за это признателен. Те, о ком я говорю, меня понимают.

Хочу также выразить благодарность Коллину и Лиз Стивенсон — за благие намерения, Джеральду Хаммонду — за его консультации в области стрелкового оружия, полицейским Эдинбурга и округа Лотиан и Шотландские границы — за то, что они, судя по всему, снисходительно относятся к байкам, которые я про них рассказываю, Дэвиду и Полин — за их помощь на Эдинбургском фестивале.

Лучшая книга о протестантских военизированных формированиях принадлежит перу профессора Стива Брюса и называется «Красная рука» (1992). Приведу одну цитату из нее: «Не существует „проблемы Северной Ирландии“, которую можно так или иначе разрешить. Есть конфликт, в котором всегда будут победители и побежденные».

Вымышленные события романа «Плоть и кровь» происходят летом 1993 года, то есть до взрыва на Шанкил-роуд и его кровавых последствий.[1]

Быть может, гнетущая безъязыкость Эдинбурга,

Молчание там, где нужны слова, —

Не более чем затишье перед бурей

И очищающий взрыв грянет прямо сейчас?

Мы все обратимся в прах под ногами.

Предисловие

Он мог кричать, сколько ему заблагорассудится, — все равно никто бы не услышал.

Они находились под землей, но он не знал где — холодное, старинное подземелье, хотя и с электрическим светом. Он был наказан. Кровь капала с него на земляной пол. Он слышал звуки, похожие на отдаленные голоса, которые доносились сквозь шумное дыхание обступивших его людей. Призраки, подумал он. Взвизги и смех, кто-то там веселится. Да нет, наверное, просто почудилось: уж очень невеселый выдался вечер.

Пальцы его голых ступней касались земли. Туфли свалились с ног, когда его волокли вниз по ступеням. Сначала туфли, потом носки. Он корчился от боли. Но это поправимо. Боль не вечна. Сможет ли он снова ходить? Он вспомнил ощущение пистолетного ствола под коленкой, волны адской боли, расходящиеся по ноге вверх и вниз.

Глаза его были закрыты. Он знал, что если откроет их, то увидит капли собственной крови на выбеленной стене, которая словно выгибалась в его сторону. Пальцы ног непроизвольно двигались по земле в луже теплой крови. Когда он пытался что-то сказать, то чувствовал, как на лице трескается корка из высохших соленых слез и пота.

Странно, отчего жизнь складывается так, а не иначе. Тебя могут любить в детстве — а ты все равно вырастешь мерзавцем. Или же станешь порядочным человеком при чудовищах-родителях. Ни то ни другое было не про него. Вернее сказать, про него было и то и другое, потому что его любили и им пренебрегали в равной мере. В шесть лет он здоровался за руку со взрослым дядей. Почему между ними не было теплоты — кто знает? Когда ему было десять, мать вечно склонялась над раковиной с немытыми тарелками, вечно казалась усталой и поникшей. Не замечая, что он стоит в дверях у нее за спиной, она то и дело переводила дух, опиралась руками на край раковины. Когда ему было тринадцать, он прошел обряд посвящения в банду. Они взяли колоду карт и кромкой обдирали кожу на костяшках его пальцев. Каждый по очереди — и так одиннадцать раз. Ему было больно, но он выдержал и стал одним из них. Руки болели все время, пока он числился в банде.

Раздался какой-то шаркающий звук, и теперь ствол пистолета уперся сзади в шею у основания черепа, и по телу снова побежали волны. Неужели на свете бывает что-то такое холодное? Он глубоко вздохнул, чувствуя, как напряглись его лопатки. Но нет, больнее быть уже не может. Тяжелое дыхание в ухо, а потом опять эти слова:

— Nemo me impune lacessit.[2]

Он открыл глаза и увидел призраков. В таверне, где было не продохнуть от дыма, они сидели за длинным столом, высоко подняв кубки с вином и элем. Молодая женщина пристроилась на коленях какого-то одноногого выпивохи. У всех кубков ножки без основания — прежде чем опустить их на стол, нужно было их осушить. Провозгласили тост. Люди в богатой одежде смешались с нищими. Здесь, во мраке таверны, все были равны. Потом, словно по команде, все они посмотрели на него, и он попытался улыбнуться.

Последний взрыв он почувствовал, но не услышал.

1

Это был, вероятно, худший субботний вечер в году, потому инспектор Ребус и оказался на дежурстве. Бог был на месте, то бишь на небе,[3] — на всякий случай. В этот день «Хибс» играли у себя на «Истер-Роуд» против «Хартс».[4] Болельщики, возвращаясь домой в западные районы, притормаживали в центре — залить за воротник и приобщиться к зрелищам и звукам фестиваля.

Эдинбургский фестиваль был проклятием всей жизни Ребуса. Он долгие годы противился ему, пытался его избежать, проклинал его, попадал в его водоворот. Поговаривают, что фестиваль плохо вяжется с образом Эдинбурга — города, который бо́льшую часть года кажется сонным, скромным, смирным. Полная чушь: история Эдинбурга полна всевозможных вольностей и буйств. Но фестиваль, и в особенности эдинбургский «Фриндж»,[5] — это совершенно другое дело. Фестиваль питается туризмом, а где туристы, там жди беды. Город наводняется ворами всех мастей — от карманников до взломщиков, словно они слетаются сюда на свой профессиональный съезд, а футбольные болельщики, которые обычно не кажут носа в центр города, неожиданно становятся страстными патриотами и зорко следят за чужаками, оккупировавшими столики временных кафе вдоль всей Хай-стрит.

Нынче вечером две эти группировки могли схлестнуться не на шутку.

— Там творится черт знает что, — еще днем сказал один из констеблей, рухнув на стул в служебной столовке.

Ребус охотно ему поверил. Камеры заполнялись с небывалой скоростью, а вместе с ними — лотки для входящих бумаг на столах полицейских. Женщина засунула пальцы пьяного мужа в мясорубку. Кто-то залил суперклеем на банкоматах задвижку, прикрывающую щель для купюр, а потом долотом сбил ее и забрал улов. На Принсес-стрит похищено несколько сумок. И банда баночников снова вышла на промысел.

Метод у банды был простой. Респектабельного вида господин на автобусной остановке предлагает вам освежающий глоток из своей банки с прохладительным напитком. Вы с благодарностью принимаете питье, не зная, что в пиве или коле растворены таблетки нитразепама или другого препарата сходного действия. Вы отключаетесь, бандиты обирают вас до нитки. Потом вы просыпаетесь — с больной головой, а в тяжелых случаях еще и после сильной рвоты. И без гроша в кармане.

А тут еще очередная угроза взрыва — на этот раз звонок был не на «Радио Лоуленда», а в редакцию газеты. Ребус отправился в офис газеты поговорить с журналистом, который ответил на звонок. В газете творился сумасшедший дом — обозреватели сдавали статьи о фестивале и «Фриндже». Журналист зачитал ему свои записи:

— Он сказал, что если мы не закроем фестиваль, то пожалеем об этом.

— И голос звучал серьезно?

— Ну да, определенно.

— Ирландский акцент?

— Похоже на то.

— Не поддельный?

Журналист пожал плечами. Ему нужно было срочно отдать материал в печать, и Ребус отпустил его. Это был уже третий звонок за прошедшую неделю, и все звонившие угрожали устроить взрыв или как-нибудь иначе дискредитировать фестиваль. Полиция относилась к угрозам серьезно. А как иначе? Туристы вели себя спокойно, но полиция призывала организаторов не пренебрегать мерами безопасности и до и после каждого мероприятия проводить тщательные проверки.

Вернувшись на Сент-Леонардс, Ребус доложил о дежурстве старшему суперинтенданту, потом принялся за очередную бумажную работу. Как истинный мазохист, он любил субботние дежурства. Тут можно было увидеть город в разных его обличьях, пользуясь случаем, заглянуть в серую душу Эдинбурга. Грех и зло не окрашены в черное — однажды он, помнится, пытался убедить в этом одного священника, — но скрываются под видом серой обезличенности. По вечерам они обступают тебя со всех сторон — серые, настороженные лица преступников и злоумышленников, домашних тиранов и уличной шпаны. Пустые глаза, в которых нет мысли — кроме мысли о себе. И если ты Джон Ребус, ты молишься о том, чтобы как можно больше людей держались как можно дальше от этой серой безликой массы.

В перерыве ты идешь в столовку, шутишь с ребятами, приклеив на лицо улыбку, — не важно, слушаешь ты их или нет.

— Мне тут рассказали один анекдотец, инспектор, о кальмаре, не слышали? Заходит, значит, мужик в ресторан и…