Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда
— Господин может остаться на этом месте, — ответила Жанна с чувством собственного достоинства.
— Спасибо. А теперь, окажите мне любезность, принесите меню.
Жанна поклонилась и пошла к кухне.
— Кто этот человек? — спросил я, остановив ее около двери.
— Я не знаю, Маэстро. Но не сказала бы, что мне нравятся его манеры.
— Этого для меня достаточно, — сказал я. «Скромный» ужин Генриха состоял из Salade Danicheff,
Civet de Lapin a la Franzaise, Petits Soufflas Glacus aux Abricots, Sorbet au Champagne и, чтобы сопроводить кофе, Chocolate Chestnut Pavii, украшенный оригинальными листьями из горького шоколада. Он закончил несколькими стаканами amaro. Закурив тонкую турецкую сигарету с нелепым фильтром в серебристой обертке, он выдохнул дым уголком рта и широко раскинулся на спинке стула.
— Я предсказывал, что это будет обычно, — сказал он, не обращаясь ни к кому в частности. Позже я узнал, что это было его привычкой — без слушателей, или со слушателями, которые имели желание выслушать, Генрих говорил бы в любом случае. И пел.
— Где эта девушка? — пророкотал он, размахивая сигаретой в воздухе.
Жанна немедленно материализовалась.
— Да, господин?
— Я бы хотел поговорить с Maestro di cucina, если вы не против.
— Господин Крисп…
— Крисп? Крисп? Невероятно! Приведите его немедленно!
— Я здесь, — сказал я, подходя к столу.
Генрих посмотрел на меня со странной смесью удивления и удовлетворения.
— Вы — Крисп? Шеф-повар этого заведения?
— Шеф-повар и — и — владелец, да. С позволения Мастера Эгберта.
Он протянул пухлую, волосатую руку. Ногти на пальцах были длинными и аккуратно отполированными; на указательном пальце он носил огромный аметист, вставленный в зазубренное белое золото, и было еще меньшее кольцо, украшавшее его мизинец.
— Позвольте мне поздравить вас! — несдержанно закричал он.
— Спасибо.
— Я ожидал — как сказать? — терпимо сносной еды, которая на самом деле и была, но если бы я мог знать, что Maestro di cucina был англичанином, я бы ожидал гораздо худшего. В пределах видимости неминуемых ограничений ваша раса лишена каких бы то ни было талантов, который у вас есть; должен заметить, что вы создали как минимум небольшое чудо. Трудно воскресить мертвого — но — да, восстановление нескольких расслабленных, по крайней мере.
Я в итоге попытался убедить себя в том, что это был комплимент — так сказать.
— Господин слишком добр.
— Вы обучались в классических французских традициях?
— Вообще-то нет. Большая часть из того, что я создал — французское, кое-что итальянское. Находясь в Риме, вы понимаете…
Обрюзгший рот Генриха открылся; струйка со сладким запахом голубого дыма вылетела кольцами и пронеслась мимо моего лица.
— Создал! — прогрохотал он. — Вы называете себя создателем?
— Конечно.
— Тогда вы непременно должны быть художником, если можно выразиться. Тем, кто подсознательно и безошибочно осознает природу своего призвания — о! — душа шеф-повара, сердце поэта, видение художника, эмоциональная сила и изящная техника певца, такого как я — это все одно и тоже. Необходимо полностью осмыслить призвание, прежде чем сумеешь всецело предаться ему.
Я явно испытывал чувство дискомфорта, ведь это могла быть моя речь.
— Пусть другие готовят свои блюда, — сказал он, величественно размахивая своей сигаретой, — но Криспу создавать их!
— Вы слишком добры, — сказал я, принимая во внимание содержание его небольшой речи, но только слишком сильно опасаясь его явной театральности.
— А теперь я спою для вас.
— Споете?
— Ну конечно! Это меньшее, что я могу сделать…
— После такой скромной и приемлемой пищи, вы имеете в виду.
— О, Крисп, не дразните меня!
Затем довольно неожиданно и к моему сильному смятению он поцеловал меня в обе щеки в европейской манере, его толстые маленькие губы оставили два мокрых круга на каждой стороне моего лица. С усилием я удержался от искушения вытереть их рукавом. Я уловил слабый запах Notte di Donna, дорогого аромата, который предпочитали состоятельные римские матроны.
— Но здесь нет фортепиано, — сказал он.
— Нет. Это ресторан, мистер…
— Херве. Герр Генрих Херве.
Имя скатилось с его языка словно пышная, звучная декламация.
— Геррр Генрих Херррве, — снова сказал он, явно испытывая удовольствие от этих звуков. Хотя здесь было нечто большее, чем просто удовольствие — здесь также было предвкушение; я думаю, он ожидал, что я слышал о нем.
— Ах да, Херве, — пробормотал я, — Херве. Я думаю… да… да…
Кажется, это удовлетворило его.
— Я пришлю вам билеты на мой концерт на следующей неделе. Я пою для Amici di Germania — небольшого частного светского общества здесь в Риме, к которому я имею честь принадлежать.
— Как мило.
— А теперь я буду петь. Без фортепиано. Анджело — мой чемодан!
И он запел.
Он начал с «Till Havs» Нордквиста, проникновенно напевая мощным басовым баритоном с раздражающим вибрато, заметно возрастающимо, когда он пел громче. Но вот приблизилась мелодичная кульминация, и уже нельзя было сказать с уверенностью, попадает ли он в ноту или просто игнорирует ее — я полагаю, что имело место последнее. За «Till Havs» последовала «Svarta Rosa», испытание творениями Шуберта, включая «Die Fiorelle», «Standchen» и «Die Bose Farbe», затем «Ideale» Тости и — с ошеломляющей неуместностью, «Abide With Ме». Закончил он исполнением «Old Man River».
Несколько посетителей, которые остались (один или два поспешно закончили свою трапезу, заплатили по счету и отбыли во время представления), казалось, оцепенели; мужчина, сидевший рядом с дверями на кухню, предпринял нерешительную попытку устроить овацию, но не нашел отклика. Анджело, «спутник» Генриха, засвистел сквозь зубы. Я не сомневался, что знакомство между этими двумя начиналось и подходило к концу в пределах этого вечера, с обменом физическими флюидами и холодным расчетом.
— Впечатляющее представление, да? — сказал Генрих без следа стыда.
— Непревзойденное, я бы сказал. Я никогда не слышал ничего похожего на это.
Так как Генрих не мог себе представить, что кому-либо не понравилось его представление, он воспринял эту фразу как комплимент.
— Спасибо, Крисп, мой дорогой друг. Дорогой фуг? Лишь только мы познакомились?
— Зови меня Орландо.
— Орландо! Как в английском кафедральном соборе эпохи Тюдоров!
— Это был выбор моей матери.
Довольно нелепо, но с волнующей точностью он пробормотал:
— Твоя мать была гением.
— Я всегда так думал.
— И я буду петь для тебя каждый вечер, мой дорогой Орландо.
— Что?
— Да. Здесь, в этом заведении. Я произведу сенсацию.
— Я не сомневаюсь в этом ни на мгновение…
— Подумай о своих посетителях!
— Уже думаю.
— Ты, конечно же, поставишь пианино…
— Послушай, — сказал я, — не может быть никакой речи о твоем пении в моем ресторане…
Тут внезапно отношение Герра Херве изменилось — едва различимо, я признаюсь, даже не тонким намеком, а явно и ощутимо. Я не могу достаточно точно подобрать слова, чтобы описать это, но это было словно одно из этих неожиданных движений в шахматной партии, которое внезапно превращает проигравшего в победителя. На его губах промелькнула улыбка, и его очки со значением сверкнули.
— Можем мы поговорить с глазу на глаз, мой дорогой Орландо?
— Мы уже говорим с глазу на глаз, — сказал я. — Почти все посетители ушли, и это не мое дело, говорить тебе — друг — остаться или уйти.
Генрих крепко сжал меня за локти и потащил меня в сторону, беспорядочно распахивая руки в театральных жестах, указывающих на конфиденциальность. Он приблизил свое лицо к моему.
— Позволь мне сказать тебе, — начал он, — что некоторое время назад я был в Лондоне для того, чтобы дать сольный концерт в Уигмор-Холле[146]…
— Ого?
— Да, на самом деле. После выступления — ты мог прочитать об этом в театральном ревю в The Telegram…
— Ты имеешь в виду Telegraph.
— Именно так. После выступления я решил без объявления нанести визит своему старому другу — мистеру Гервейсу Перри-Блэку.
— Ах.
— Ты мог слышать о нем. Он автор нескольких высоко оцененных…
— Да, я знаю.
— К моему удивлению, дорогой Орландо, я обнаружил его в самом бедственном состоянии — на него напали, ты можешь это представить? Набросились, как я узнал, в ресторане. Более того…
— Я больше не хочу ничего слышать, — сказал я, чувствуя, как пот стекает с моих висков и струится под моим воротником. У меня скрутило желудок.
— Он с большой неохотой рассказал об этом суровом испытании, — продолжал Генрих. — На самом деле, казалось, что он озабочен тем, чтобы никто не узнал об этом. Тем не менее, так как я являюсь его старым и дорогим другом, он почувствовал, что может рассказать об этом по секрету. Скажу тебе, я просто не могу поверить в историю, которую услышал. Ты понимаешь меня, cher[147] Орландо?
