Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда

Мэдсен Дэвид

Откровения людоеда

I

Заключение в тюрьму одного несправедливо осужденного

Я не убивал Трогвилла. Неважно, что они говорят, я не убивал его. Я подсыпал легкий наркотик в его стакан с виски; потом я раздел его догола, положил лицом вниз на паркетный пол и засунул кабачок цукини в его жирный, подрагивающий зад; но когда я выходил из его квартиры на Виа ди Орсолин, он был все еще очень даже живым. Было около девяти часов. Без четверти полночь Трогвилла обнаружили лежащим в неуклюжей позе, он был похож на марионетку, которой обрезали нити, его грудная клетка разверзлась в окровавленном зевке, его сердце было вырвано и аккуратно положено на ладонь его левой руки. Теперь они говорят, что это сделал я. Я презирал Трогвилла, ненавидел и боялся его, но я не убивал его.

Позвольте мне представиться: я Орландо Крисп, также известный как Маэстро Орландо, и я великий мастер своего дела. Фактически, я мастер с международным признанием. Я творец, демиург, образ вечности, и изначальным материалом, из которого я даю рождение чаду своего восприятия идей — это еда. На самом деле я шеф-повар. Стряпчий. Я один из изящнейших поваров среди живущих: в действительности, я считаю, что моим единственным конкурентом является Луи де Бьюбуа из отеля «Вольтер» в Каире. У меня нет времени наложную скромность — если кто-то благословлен исключительным талантом, он должен без колебаний заявить об этом; если я говорю, что, возможно, не являюсь лучшим поваром в мире, я становлюсь лжецом, а если говорю, что являюсь — отлично, я начинаю самонадеянно гордиться. Это словно небольшое падение; едва ли Люциферово.

Моя кулинарная мастерская — это ristorante[1] под названием «II Giardino di Piaceri»[2] который располагается на маленькой улочке неподалеку от Площади Фарнсзс здесь, в Риме; в ресторане есть сад на крыше, который я берегу для своих совершенно особых гостей, и именно на столике в саду на крыше я впервые подал свое теперь уже знаменитое блюдо farfalline di fegato crudo con salsa di rughetla, burro nero e zenzflro .[3] Мне сказали, что такое сочетание вкусов никогда бы не сработало, но все они были совершенно не правы. Я обслуживал Леди Терезу Фоллоус-Гройн, которая вышла замуж за американского художника Флибаккера, известного тем, что смешивал краски со своей спермой.

В моей маленькой камере, здесь, в тюрьме «Регина Каэли», они дали мне пишущие принадлежности, и теперь я провожу долгие дневные часы, составляя эти скромные excerptef[4] запутанной истории моей жизни; Гельмут фон Шнайдер — мой дорогой друг Гельмут, который разделял мое пристрастие к плоти — пообещал подготовить их для частной публикации, как только они будут закончены и отредактированы.

Я по-прежнему осуждаю этого жирного poseur[5] Генриха Херве за то, что он ускорил начало того, что было моим низвержением; он тот, кто надоедливо продолжал настаивать на том, чтобы меня обвинили в создании исключительного кулинарного шедевра, и все из-за того, что я, в конечном счете, приготовил свои особые тефтели, «Генрих Provenzale»,[6] «Andouillettes[7] Херве» и «Navarin[8] Генрих». Генрих (был, должен я сказать) датчанином по рождению, но много лет жил в Германии, стране, которая усыновила его, и где он зарабатывал на скромную жизнь в качестве певца. Он обладал очень мощным голосом, низким баритоном, который никто, я думаю, не смог бы назвать красивым; Айзенек из «Пари Матч» однажды упомянул о нем, как о переросшем fauvette.[9]

— Эти евреи! — грохотал Генрих, — что они знают об искусстве?

В Германии силу и власть всегда предпочитали утонченности и стилю.

Каждую ночь после того, как часы пробивали восемь, Генрих входил в мой ресторан, гротескная fantocchio,[10] и пел до тех пор, пока последний посетитель не оплачивал счет и не уходил; Генрих зачастую умолял, просил и требовал от меня (не обязательно в таком порядке) нанять аккомпаниатора, но я отказывался сделать это по одной причине: в моем ресторане просто не было места, чтобы комфортно поместить рояль. В этом случае Генриху пришлось бы сидеть рядом с дверью на кухню, иногда одному, иногда с молодым продажным мужчиной, подцепленным на вечер — и с удовольствием поглощать еду, которую я приготовил для него.

— Ба! У меня есть Poussin a la Crime[11] во дворце Lavis-Bleiberger; во Флоренции я был близок к смерти и отправился в рай благодаря изящным sasaties[12] Маэстро Лувьера; я разделил Rosettes d’Agneau Parmentier[13] с le Duc[14] Д’Ожурдуа в Maison Philippe le Roi;[15] где паше гениальное мастерство, Маэстро Орландо? Где блюдо, подобающее ангелам, которое вы обещали мне? Почему я до сих пор не попробовал raison d'etre[16] вашей кулинарной карьеры?»

Итак, я подал ему бифштекс из кенгуру, но — увы! — это не был иступленный восторг от плоти, которого он ожидал; затем я попытался поджарить cötelettes[17] из песчанки, затем печень выдры, сердце верблюда, тушеные почки хорька, даже яички немецкой овчарки, которые — не зная точно, что это такое — он поглотил с огромным удовольствием, но и с толикой понимания; под конец меня так же начало тошнить от его страсти к новизне, как моих клиентов — от его исступленного еженощного исполнения «Old Man River».

Тем не менее, я не хочу предвосхищать свой собственный рассказ, и поскольку тень Генриха пока не скрыла пейзаж моей жизни, — а спустя несколько лет он начал распускаться весенним цветением своей собственной, ему одному присущей независимости, — мне лучше вернуться и начать — как они говорят — с самого начала.

II

Объект моего желания

Моим первым стремлением была плоть. Однажды утром я, вероятно, попытался откусить крупный кусок материнской груди, когда она кормила меня, и она бросила это дело, сильно ругаясь; после этого меня стали кормить из бутылочки. Психиатр здесь в тюрьме — страшный blagueur,[18] который забрызгивает меня слюной, пахнущей чесноком, предлагая обсудить свои гротескные теории в отношении источников того, что он оскорбительно называет моей «манией» — сказал мне, что я одержим плотью, поскольку так неосмотрительно был оторван от соска своей матери, я-де каким-то образом пытаюсь заново открыть «первичный источник вскармливания» и соединиться с ним; это абсолютная и полная бессмыслица, и я думаю, что если кто и одержим — так это Dottore[19] Баллетти, бредящий грудями и сосками. Его лицо иногда принимает очень необычное выражение, когда он говорит об этой своей ideе fixe .[20] В следующий раз, когда он нанесет мне визит, мне стоит исхитриться и увидеть, возникает ли у него еще и эрекция. Dottore Баллетти не понимает самой сути и путает причину со следствием; так как моя попытка откусить материнскую грудь была причиной, по которой меня отлучили от нее, это, очевидно, служило предпосылкой отлучения от материального соска, и свидетельствует о том, что стремление к плоти a priori присуще моей природе.

— È иnа furia, quest’ amore per la came,[21] — сказал он.

— Как и у всех почтенных психиатров, dottore, — ответил я, — ваш великий талант заключается в том, что вы указываете на очевидное. То, что не очевидно, вы игнорируете, и когда нет ничего очевидного, на что можно было бы указать, вы придумываете это.

— Si,[22] это моя работа.

«Мясо» (в итальянском языке слово came означает одновременно мясо и плоть) — весьма специфическое понятие, чтобы должным образом описать предмет моей страсти; это плоть, которая овладела мной, хотя единственная ее разновидность, которую я пробовал в ранние годы, некогда ходила на четырех лапах или имела крылья. Мясо является плотью, и наоборот, даже слово «плоть» фиксирует настоящий вкус, концентрированный экстракт страсти, которая властвует надо мной, и я бесконечно потворствую ей. Плоть — это моя любовь; мясо — это то, чем она становится после того, как я расточаю над ним свое творческое кулинарное искусство. Однако, как вы увидите по ходу моего повествования, я использую слова «плоть» и «мясо» как взаимозаменяемые; исключительно ради удобства и разнообразия.

Это недоработанный материал моего творческого гения. Я выбрал его (или, скорее, он выбрал меня), как художник выбирает, работать ли ему с акварелью или с маслом, как композитор может выбрать специализацию на опере; это утонченная и таинственная вещь, это тесное единение человека и стихии, и большинство может сказать, что это не случается посредством чистого внутреннего размышления — скорее, здесь присутствует процесс, который можно назвать Высшей Волей (я позаимствовал эту фразу у Шопенгауэра), вовлеченной с самого начала. И кто знает, где было это начало? Почему Палестина восторгалась человеческим голосом? Почему Микеланджело был влюблен в прохладную гладкость мрамора? Почему Альберт Эйнштейн отказал себе в страстном интеллектуальном романе с физической структурой вселенной? Это вопросы, на которые нет ответа, и, следовательно, они бессмысленны. Мой affaire du соеиr[23] с плотью классифицируется в пределах того же измерения: это служит высокой метафизике загадочной dharma, некой неумолимой цели судьбы — как я уже сказал, выработкам Высокой Воли — которая свивает текстуры нашего бытия воедино на одинокой фабрике. Вопреки бормотанию Баллетти о грудях и сосках.