Борис Старлинг - Мессия
Ник опускает глаза, потом снова поднимает их на Реда и вскидывает руки, словно сдаваясь.
— Ладно. У Джеймса не очень ладилось с девушками. Я имею в виду, что перепихнуться то здесь, то там ему, конечно, случалось, но ни одна такая история не затягивалась надолго. По-моему, самая долгая интрижка продолжалась у него шесть недель. По правде, так его не больно тянуло к девицам. Разумеется, за кружкой пива, как и все парни, он любил поболтать о своих победах, но душа его к этому не лежала. У каждого ведь свой темперамент и свои пристрастия.
— Но был ли он гомосексуалистом?
Ник заговорил уклончиво.
— Не забывайте, что Джеймс служил в армии. Военная служба — это единственное, что его по-настоящему привлекало. Он никогда не хотел быть кем-то еще. Ни автогонщиком, ни чемпионом по крикету, ни кем-то в том же роде. Только солдатом, причем лет с десяти. И он настолько этого хотел, что постарался выбросить из головы какие-либо сомнения.
— Сомнения насчет чего? Своей сексуальной ориентации?
— Да. Он… экспериментировал, еще в школе. — Пальцами Ник словно подчеркивает в воздухе слово «экспериментировал». — Не думаю, что это было очень серьезно. Полагаю, половина его сверстников имеет такой же опыт. Но Джеймс страшно боялся, как бы об этом не прознали в армии.
— И со сколькими он «экспериментировал»?
— О, всего с одним.
— И кто этот человек?
— Какой человек?
— Человек, с которым Джеймс «экспериментировал».
— Некто по имени Джастин Риццо.
— И чем занимается этот Джастин Риццо теперь?
— Он умер. Погиб в автомобильной катастрофе, еще в первый год после окончания школы.
— Ох, черт!
Ред достает «Мальборо» из пачки в своем кармане, раскуривает и, прищурившись, смотрит на Ника сквозь дым.
— Так было бы важно, если бы кто-то узнал о Джастине и Джеймсе?
— Конечно. Его бы выкинули из армии, разве нет? Я бы не сказал, что в армии ждут не дождутся геев и принимают их с распростертыми объятиями. Они ведь там помешаны на моральном облике и всем таком. Вышвырнуть, может, конечно, и не вышвырнули бы, но что превратили бы его жизнь в ад, это точно. Джеймс был чертовски хорошим солдатом. Нельзя было допустить, чтобы кто-то стал мазать его дерьмом из-за того, что случилось давным-давно.
— А много народу об этом знает?
— Только я.
— Вы единственный, кому он рассказал?
— Да.
— А родители?
— Какие, к черту, родители. У отца крыша бы съехала, это точно. Нет, я единственный, с кем Джеймс поделился. Так что, пожалуйста, не упоминайте об этом никому.
— Ник, я не могу обещать. Это может оказаться жизненно важным.
— Но…
Ред останавливает его движением головы.
— Обещаю одно — никто не узнает, что эта информация была получена от вас. Я выдам это за собственное подозрение. В конце концов, догадка-то и вправду моя, вы ее только подтвердили.
Глаза Ника расширяются от мрачного понимания.
— Вы думаете, парень, который сделал это… По-вашему, это какие-то разборки «голубых»?
— Этого я утверждать не могу. Но точно так же не могу утверждать обратного.
24
Разговаривая по телефону с участком Парксайд, Ред слышит, как Хокинс цокает языком, прежде чем соглашается с тем, чтобы Ред сам сообщил родителям об Эрике. Вообще-то, по правилам, информировать близких родственников о смертях, несчастных случаях или арестах — дело полиции, но Хокинс вынужден признать, что в данном случае имеют место исключительные обстоятельства.
Ред уже собирается вешать трубку, когда Хокинс желает ему удачи. В удивлении он бормочет что-то вроде благодарности и кладет трубку на место только с третьей попытки.
Когда Ред пересекает Грейт-корт, туман уже рассеивается и на фоне чистого лазурного неба четко вырисовываются шпили и зубчатые стены кембриджских колледжей. Наступает ясное, морозное утро, с сочетанием холодка и солнца, словно специально предназначенное для очищения душ тех, кто начинает этот день, один из множества подобных.
Но для Реда этот день длится уже семь часов, и он никогда не будет похож ни на какой другой.
Ему требуется пятнадцать минут, чтобы дойти до Грейндж-роуд, где стоит его обшарпанный серый «ровер». Вообще-то студентам не положено держать автомобили в Кембридже без официального разрешения, но Ред игнорирует это правило, поскольку он уже на выпускном курсе. На Грейндж-роуд он оставляет свой автомобиль, потому что никаких ограничений по парковке там нет, а из всех лиц, наделенных хоть какими-то официальными полномочиями, увидеть его там может разве что смотритель за игровыми площадками Тринити.
Реду требуется менее получаса, чтобы добраться из Кембриджа до дома своих родителей в поселке Мач Хадэм. Незадолго до десяти он въезжает на главную улицу поселка и с неожиданной остротой осознает, что ненавидит это место всеми фибрами души. Ему претит ханжеская чопорность Средней Англии, воплощением которой можно с полным основанием назвать Мач Хадэм. Его бесит пестуемый здесь уют и порядок, вид аккуратных, выстроившихся по обе стороны дороги тюдоровских домов, две маленькие, одинаковые, чистенькие, как игрушки, бензозаправочные станции и красующаяся на въезде таблица с хвастливой надписью — «САМАЯ БЛАГОУСТРОЕННАЯ ДЕРЕВНЯ ХАРТФОРДШИРА». Прибежище черствых, эгоистичных, бессердечных тори, укрывшихся в своем комфортном, безопасном мирке и предпочитающих не вспоминать о житейских бурях, бушующих за пределами их идеально ухоженных лужаек.
Ред представляет себе, какой эффект произведет в деревне известие об аресте Эрика, и костяшки его вцепившихся в руль рук белеют. Воображение рисует ему безудержные сплетни на кухнях, за утренней чашкой кофе, и в пабах, за вечерней кружкой пива, возбуждение всех этих двуличных гарпий, упивающихся позором Меткафов, которые выказывают на людях лицемерное сочувствие, но при этом перешептываются насчет того, что «они всегда знали: от этого мальчишки добра не жди».
Роберт и Маргарет Меткаф живут как раз за поселком, в первом доме после дорожного знака, указывающего на снятие ограничения для населенного пункта и разрешающего предельную скорость, установленную для шоссейных дорог. Сворачивая на дорожку, ведущую к дому, Ред едва не сталкивается с выезжающим из ворот «ровером» отца.
Отец опускает окно.
— Ред! Вот так сюрприз. Чертовская удача, что мы не «поцеловались» лоб в лоб. Ты надолго? Я немного спешу, но в середине дня должен вернуться.
Дорогой отец. Его бизнес вот-вот вылетит в трубу, но он продолжает сохранять оптимизм и держится так, будто ничего особенного не происходит.
Ред высовывается из окна своей машины.
— Отец, мне нужно с тобой поговорить. С тобой и мамой.
— А не может это подождать? На полдвенадцатого у меня назначена встреча с банкирами, и я боюсь, что, если мне не удастся быстренько подыскать для них убедительные резоны, они, чего доброго, лишат меня права выкупа заложенного имущества. Они уже начали поговаривать насчет исполнительного листа, так что опаздывать туда сегодня крайне нежелательно.
— Отец… Кое-что случилось.
Должно быть, на лице Реда явно читается боль, потому что он видит, как испуганно поднимаются дугой кустистые отцовские брови.
— Что? Что случилось?
— Мама дома?
— Да. Да, конечно, дома. Что случилось, Ред?
— Лучше я расскажу вам обоим.
— В чем дело? Ты в порядке? Что-то случилось с Эриком?
— Отец. Пожалуйста.
Ред едет по гравию, прямо к парковочной площадке перед большим окном. Отец пропускает его первым, потом, задним ходом, ставит машину рядом. Они молча заходят в дом.
Мать Реда занимается глажкой перед телевизором на кухне. При виде сына она с негромким восклицанием выходит из-за гладильной доски, чтобы обнять его.
— Маргарет, — предупреждает ее муж, — у Реда плохие новости.
Она останавливается в нескольких футах от них, переводя неуверенный взгляд с одного на другого.
— Что? Что случилось?
Ред выдвигает стул из-за кухонного стола.
— Присядь, мама. Ты тоже, отец.
Они послушно садятся, как собаки, ожидающие еды.
Ред не знает, что сказать, поэтому начинает с самого начала. Он стоит совершенно неподвижно, с застывшим взглядом, шевелятся только его губы. Руки он засунул в карманы брюк и даже не переминается с ноги на ногу.
Реду требуется двадцать минут, чтобы пересказать эту историю во всех подробностях. Единственное, о чем он умалчивает и о чем не расскажет никому, никогда, — это о данном им Эрику обещании. Все остальное излагается в деталях: признание Эрика, «Мессия», его явка в полицию, арест, обвинение. Может, было бы лучше что-то скрыть, но Ред не знает, что именно, и поэтому не утаивает ничего.
На протяжении всего своего монолога Ред смотрит на родителей. Он видит, как рука матери поднимается к сердцу и остается там, как будто ее прикосновение — единственное, что поддерживает его биение. Видит, как отец медленно качает головой из стороны в сторону, еле слышно бормоча: «Боже мой, Боже мой». Слезы катятся из-под век матери и сбегают по лицу, пока она не слизывает их с губ. Порядочные люди, обычные люди, ничем не заслужившие того, чтобы их жизнь так безжалостно и внезапно оказалась разбитой вдребезги.
