Я сам похороню своих мертвых. Реквием для убийцы. Проходная пешка - Чейз Джеймс Хедли

В то самое время, когда Рейкс шагал к машине по торфяному склону, Мери Уорбутон сидела у себя в спальне. Она только что прошлась по магазинам и теперь держала в руках письмо, которое доставила вечерняя почта. Письмо подтвердило опасения, возникшие у нее несколько месяцев назад. Мери вышла из комнаты и спустилась вниз к телефону.

И в это же самое время в одной из парижских квартир пожилой светло-волосый мужчина читал в «Таймс» некролог о Сарлинге. Длинное неприятное лицо делало его похожим на Веллингтона. Мужчина отложил некролог и через распахнутые шторы взглянул на Сену. Желтоватые блики умирающего дня еще играли на воде. Караван барж плыл вниз по реке. Мужчина щелкнул черным язычком интеркома.

— Месье? — ответил женский голос.

— У вас под рукой досье на Эпплгейта?

— Досье в Лондоне, месье, у нас только копия.

— Дайте ее мне. И еще: соедините меня с Бенсоном.

Он выключил интерком и вернулся к бумагам на столе.

Рейкс и Мери пообедали вместе. Миссис Гамильтон ушла, Мери осталась ночевать у него. Березовые поленья стрельнули в камине и наконец вспыхнули сильным желто-голубым пламенем, серебристая береста пускала струйки розового дыма.

Рейкс бросил на стол номер еженедельника «Филд», откинулся на спинку кресла и расслабился, чувствуя себя хозяином дома. Почти забыв о Мери, он вспоминал ручей в Гемпшире, вновь почувствовал, как форель тянет вниз наживку.

— Пенни за твои мысли, — сказала Мери.

Рейкс с улыбкой повернулся к ней:

— Они тебе не понравятся.

— А ты попробуй, расскажи.

— Я размышлял о рыбалке.

— Ох, Энди, — засмеялась она.

Он тоже засмеялся и с облегчением подумал, почему ее «Энди» звучит совсем по-другому. Мери развалилась в кресле, положила ноги на расшитый пуфик. На Мери были красные брючки и джемпер из шерсти ангорской козы, выкрашенный в желто-зеленый цвет. «Почти как грудка у лазоревки», — подумал он. Она провела руками вверх по распущенным волосам, качнула головой. Он так хорошо знал это движение и здесь, в кресле, и в спальне, в постели; этот знакомый изгиб тела, округлость обнаженных плеч и рук. Рейкс взял ящик с сигаретами, встряхнул, предлагая ей, и, когда она в ответ покачала головой, достал сигарету себе.

Мери смотрела, как он прикуривает, твердой рукой держит зажигалку — язычок пламени не колыхнется в неподвижном воздухе комнаты. «Не сказать, — подумала она, — значит, обмануть его».

Мери любила прямоту, была не из тех, кто пытается повернуть разговор так, чтобы поудобнее подойти к неприятному, поэтому решила, — еще до того, как позвонила ему и сказала, что приедет к вечеру и останется ночевать, — что самый подходящий момент наступит после обеда, после бренди. Когда до постели недалеко, тогда и надо во всем сознаться, ведь она знает, что его любовь отличается от ее любви. Его любовь состоит еще и из таких малозначащих для нее вещей, как Альвертон, традиции Рейксов, а она просто хочет его, хочет быть всегда с ним.

Поэтому она ринулась вперед, очертя голову, с одной мыслью: «Господи, надеюсь, все будет хорошо, не надо только плакать, не надо слез, они заставляют мужчин давать сиюминутные обещания, о которых они сожалеют уже на другой день».

— Энди, я должна тебе кое-что сказать.

— Что?

Нелегко было смотреть на него, улыбающегося, ничего не подозревающего.

— Так вот. Последние полгода я не носила спирали и не принимала таблетки…

Он наклонился вперед:

— Черт возьми, ведь ты рисковала.

— Ты был бы против, если бы что-нибудь случилось? Ведь мы в любой момент могли бы пожениться и ждать Альвертона.

— Думаю, могли бы. Хотя я смотрю на это по-другому. И все-таки, в чем дело?

— Дело в том, что я хотела узнать, могу ли иметь детей, — наступала она. — Знаешь, сколько раз мы были вместе за эти полгода? Конечно, нет. Зато я знаю точно — тридцать семь. И ничего.

— Это еще ничего не доказывает. Бостоки жили вместе пять лет, усыновили ребенка, а потом она забеременела.

— Меня не интересуют ни Бостоки, ни странности жизни других. Я думаю о нас с тобой. О тебе, наверно, даже больше, потому что знаю, как много для тебя значит иметь детей. А факты прямо стоят за то, что они вряд ли у меня когда-нибудь будут. Вот так вот.

Она закусила губу. «Не надо раскисать. Говори только правду». Она полезла в карман брюк, заметив, что его глаза следят за каждым ее движением, и вытащила конверт.

— Прочти.

Он вынул письмо, посмотрел на обратную чистую сторону, будто это промедление доставляло ему удовольствие.

— Это от гинеколога из Плимута.

На листке было отпечатано:

«Сообщаю результаты Вашего посещения моей клиники. Вспомните, что шесть лет назад у Вас был довольно опасный приступ аппендицита. Как я объяснил Вашим родителям, пришлось осушить большой гнойник в брюшной полости. Во время операции был удален аппендикс, а также правый яичник и большая часть правой фаллопиевой трубы… Эти чрезвычайные меры мы применили для того, чтобы спасти вашу жизнь. Я очень сожалею, но Ваши шансы на беременность при обычном зачатии очень невелики…»

Рейкс положил письмо на колени и взглянул на Мери. Он понимал, что она готова расплакаться, но борется со слезами. Его волной захлестнула жалость к ней и отчасти к самому себе, восхищение перед ее честностью, и он подумал, словно посмотрев на себя со стороны: «Если бы я знал, что такое любовь, и если бы действительно любил ее, то наплевал бы на это».

— Родители никогда тебе об этом не говорили? — спросил он.

— Только намеками. Я тогда как раз закончила школу. Операция как-то не запомнилась, а может быть, они сами не захотели, чтобы я знала обо всем.

— Это еще нужно проверить.

— Хочешь знать точно?

— К чему ты клонишь?

— Энди, ведь мы с тобой знаем наши чувства друг к другу. Давай начистоту — для тебя так много значит Альвертон и семья Рейксов. Тебе нужна женщина, которая заполнит дом твоими детьми. А я, наверно, не смогу этого сделать.

— Ну что ж, придется рискнуть… — Рейкс встал, подошел к Мери, взял ее за руку.

— Я понимаю, как много значат для тебя дети, и считаю, что не могу просить тебя решиться на такой шаг.

— За кого ты меня принимаешь? За конюха, который ходит по стойлам и выбирает кобылу для скрещивания? Думаешь, в самый первый раз у меня тоже были такие мысли?

— Нет, не думаю. Ты еще не загадывал так далеко вперед. Но сейчас все это перед тобой как на ладони: Альвертон, дети, двое мальчишек уезжают в Бланделл, как и все мужчины Рейксов. Думаешь, я не вижу? Думаешь, я не знаю, о чем ты размышлял тогда, сидя у реки… Ты видел себя с сыном, рассказывал ему о премудростях рыбной ловли и преимуществах жизни в деревне, о которых тебе поведал еще отец.

— Ну что ж, если у нас не будет сына, так тому и быть. Я просил твоей руки, и ты сказала «да». Так что же я, по-твоему, должен теперь делать? — Он бросил письмо ей на колени. — Что мне жаль, но придется купить другую кобылу? Да побойся бога!

— Нет, я не жду от тебя таких слов. Сейчас, во всяком случае. Но именно эти мысли придут к тебе позже. Ты не сможешь от них избавиться. Поэтому мне хочется, чтобы ты знал: я не держу тебя, Энди. Ты свободен.

— Не будь дурочкой, черт возьми! — Он встал, притянул ее к себе и обнял: — Думаешь, для меня что-нибудь значат слова какого-то лекаришки? Врачи, адвокаты — они ни черта не смыслят в своем деле.

Рейкс целовал ее глаза, прижимал к себе. Он понимал, чего ей все это стоит, понимал ее страх, понимал, что должен развеять его, и в то же время сознавал, что больше всего на свете хочет именно детей, собственных детей, с кровью Рейксов в жилах.

Все еще в его объятиях, она отвела лицо и посмотрела ему в глаза:

— Ты молодец, Энди. Но я говорю серьезно. Ты же знаешь, мне не до шуток, более того, я не хочу от тебя немедленных обещаний.

— Ни слова больше. Я не желаю слушать. Ты должна выбросить это из головы так же, как и я.