Александр Лекаренко - Сумеречная зона
Здесь, в одной из однокомнатных клеток, на самом верху ободранной многоклеточной трущобы, на ободранном и продавленном диване, расположился обитатель башни со своей бледной подружкой. Комнату с обшарпанными обоями освещал торшер в стиле 60-х с прожженным оранжевым абажуром, в углу торчало бельмо неработающего телевизора, на стене — эстамп, улыбающийся космонавт на фоне ракеты с надписью «СССР».
Они нюхали кокаин, прямо с покоробленной поверхности журнального столика, больше похожего на разделочную доску — у девчонки не было даже зеркальца, у нее вообще ничего не было, кроме трусов, в которые она прятала деньги, и мятого платья на двух бретельках, чуть прикрывающего трусы. Она выглядела голой, незащищенной, как лист на ветру, как открытая ладонь ребенка и простой, как фарфоровая статуэтка советского производства, но ее ночному приятелю еще предстояло узнать о ней нечто пикантное.
Она вдохнула кокаин одной ноздрей — ногти у нее были без маникюра и коротко обрезаны, затем, тщательно собрав прилипшие к грязной фанере драгоценные кристаллики, втерла их в десны кончиком пальца — визави отметил, что зубы у нее кривые, но белые и крепкие.
— Аххрраны-Х-р-р-истовы, — сказала она неожиданно низким, вибрирующим голосом, от которого обитателя башни пробежал мороз вдоль хребта, вокруг ее тонких ноздрей проступили белые кольца, глаза распахнулись, на щеках вспыхнул румянец, и она легла набок, вдавив острый локоть в поддельную парчу дивана, — ложбинкой обозначилась маленькая грудь, едва прикрытая платьем, едва прикрытая платьем, обрисовалась линия бедра, изящная, как контур амфоры, ночной приятель, расширенными глазами, наблюдавший метаморфозу, потянулся к ее промежности, но она оттолкнула его руку.
— Зачем ты порезал тех пацанов?
— Чтобы они не зарезали меня.
— Они не собирались этого делать. Они хотели забрать «кокс», проследили, наверное, когда я покупала.
— Я не собираюсь отдавать шакалам свой кокаин и могу простить тебе, что ты их навела, но я не прощаю, когда меня называют пидором.
— Что? — Она улыбнулась.
— Ты не понимаешь русского языка? — Он расстегнул ширинку. — Так я тебе объясню.
Он дернул вверх подол ее платья.
Она схватила его за руку.
— У тебя что, есть презерватив?
— Не заговаривай мне зубы, у меня его нет, но я тебя, все равно трахну.
— Ты что, не понимаешь? — в ее голосе прозвучал гнев.
— Что? Ты боишься, что я заберу твои деньги? — Она молча повернулась к нему спиной.
— В чем дело? — он сильно хлопнул ее по заду. — Ты хочешь, чтобы я сделал тебе больно?
— Хочу. — Она приспустила трусы, обнажив ледяные белые ягодицы с горячим следом от его удара. Он хлопнул еще раз. Она дернулась и поджала колени к груди, комкая трусы в кулаки, зажатом между бедер. Затем, не отпуская руки, перевернулась на живот и развела ноги в стороны.
Такая манера поведения была ему знакома. Так делали женщины по всей Средней Азии, а Афганистане и Боснии, когда не хотели гневить Аллаха, принимая в себя сперму, не предназначенную для рождения потомства. Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись, хотя входы и находятся рядом. Но откуда здесь Восток? Ему еще предстояло узнать, что стрелка компаса взбесилась в этом мире, что ветер грядущего уже превратил ее в сумасшедший флюгер, сместив все ориентиры, он сам, не понимая этого, был сумасшедшим, бесовским существом, знаком Хаоса, начертанным на лбу мира.
Щель меж ее ледяных ягодиц была глубокой и горячей, как вход в ад, он вошел в нее рывком, она закричала, запрокидывая голову. Он схватил ее за волосы и вошел еще глубже, затем резко перевернулся на спину, натягивая ее на себя, она приподнялась на раздвинутых ногах и раскинула руки, уперевшись ладонями в диван, он сунул руку ей между ног, и рука его наполнилась.
Он выкатил глаза, диван косо поплыл под ним, качнулась многоэтажная башня, устремленная в испещренное лазерами небо, и взвыла, поднимаясь на струях огня, пронзивших существо, в которое превратились они оба, пока адский червь, горячий и скользкий, конвульсировал в его руке.
Глава 14
Подходя к своему дому, Воронцов ощущал давно забытое и совершенно неуместное чувство вины. В первый раз за много лет кто-то ждал дома его возвращения из ночного путешествия, девчонка не ушла по-английски, ее не унесли черти дальних странствий, — это было видно по свету в кухонном окне. Ощущать чувство вины было совершенно абсурдно, он никому и ничего не был должен, тем не менее, он ощущал его, и это вызывало в нем раздражение, но внутри раздражения светился крохотный огонек удовольствия.
Во дворе пахло сырой землей и цветами, она полила его цветы, а день был жаркий, и запахи были и своевременны, и уместны, и приятны.
Как и в прошлый раз, она встретила его на пороге кухни.
— Вы будете ужинать?
— Нет, спасибо, — отказался он, хотел было поблагодарить за цветы, но сдержался, в конце-концов, чтобы полить розы, надо было разобраться с системой полива, а значит, она шарила по его саду, и не следовало поощрять самоуправство.
— Я могу приготовить чай, — сказала девочка.
— Не надо, — ответил он и почему-то, посчитал нужным добавить. — Я не пью чай после водки, от этого колотится сердце.
В своей комнате он сбросил с себя всю пропотевшую одежду, но вспомнив, что не один в доме, со вздохом натянул шорты и направился в ванную, держа в руке смятое белье.
Уже стоя под душем, он сообразил, что девчонке следует дать какую нибудь сменную одежду, и вспомнил, что уже второй день видит ее в чистой майке и юбке, хотя никаких других следов стирки не отметил.
— Ты можешь, смотреть телевизор, если хочешь, сказал он, выйдя из ванной и проходя через кухню, где она тихо сидела в углу, положив руки на колени. — Умеешь пользоваться видеомагнитофоном?
— Умею.
— Так пользуйся. Там полно кассет. — Среди этих кассет полно было и порнух, приобретенных в те еще времена, когда порно было большой цацой, но не его дело было, следить за ее нравственностью.
В своей комнате, которая служила и спальней и кабинетом и баром, он плеснул себе джину и вытянулся на кровати, поставив стакан на грудь.
Последнее время что-то не пускало его привычно провалиться в сон по вечерам, какие-то неопределенные воспоминания, какие-то смутные ассоциации, как-то связанные с последним убийством, проникали в сознание через щель между сном и бодрствованием и будоражили его. Воронцов отнюдь не был впечатлителен, работа давно превратила его ум в зеркало, отражающее все негативные впечатления, но зеркало дало трещину, что-то проникло под его поверхность и бродило в зазеркалье, прячась от света глаз. Что?
Как всегда, когда ему приходилось выпить много, но понемногу, алкоголь почти перестал действовать на него, он был, не ко времени, трезв и знал, что лежит перед выбором: либо провести без сна беспросветную ночь, либо прикончить начатую бутылку джина. Бутылка джина освещала его бессонные ночи уже много лет, подобно лампе Алладина и, допив свой нагрудный стакан, мудрый Воронцов, кряхтя, поднялся к книжному шкафу, где прятался джин, уместно соседствуя, с подшивками журнала «Следственная практика» и китайской пейзажной лирикой. Но в стоячем положении мысли его перетекли в предметность, как только голые пятки коснулись твердой земли, и, вспомнив о взятых на себя обязательствах, он решил покончить с делами дня и перед тем, как преступить к терапии, выдать постоялице сменную одежду. Порывшись в шифоньере, он извлек комплект из шортов и майки, точно таких же, какие были на нем и, которые дарила ему мать на каждый его день рождения в течение последних десяти лет перед своей смертью, вышел в гостиную, где постоялица сидела перед телевизором, и молча бросил комплект ей на колени. Он не произнес никаких напутственных слов, поскольку девчонка не успела или не захотела нажать на кнопку дистанционки и в этот момент на экране чей-то здоровенный член влазил во что-то, похожее на сизые куриные потроха, а он почел за лишнее влазить со своими напутствиями.
Вернувшись в комнату, Воронцов с чистой совестью плеснул себе терапевтическую дозу и, отпив глоток, вытянулся на постели, привычно поставив стакан на грудь — как поминальные сто грамм на могильную плиту.
Что? Что мешало сыщику с таким опытом, как у Воронцова, привычно выбросить из головы работу, закрыв за собой дверь райотдела? Еще будучи на пятнадцать лет моложе, Воронцов работал в оперативно-следственной группе союзного МВД. расследовавшей сумгаитскую резню, он видел осушенные русла арыков, сплошь выстеленные серыми телами, — женщин, детей и стариков, поскольку мужчин поубивали и сожгли в домах, которые они пытались защитить, и после целого дня работы среди жутко воняющих трупов и пепелищ, с запахом жареного мяса, — он шел к девкам в общежитие ближайшего хлопкового завода и не терял потенции, и пил с ними самогон, и спокойно засыпал, без всяких кошмаров. За свою жизнь Воронцов видел столько последствий, стольких зверских, нечеловеческих преступлений, сколько не видел и никогда не увидит ни один солдат на войне. Он привык. Он ничему не удивлялся. Он точно знал, что человек — самое жестокое и самое хищное из всех животных. Чем его могло зацепить почти рядовое убийство в промзоне? Что-то там было, что-то, за что зацепился его внутренний свидетель, что-то такое, что выводило событие из ряда вон. Куда? В каком контексте его следовало рассматривать? Контекста не было, событие висело в пустоте, оно выглядело пришельцем из другого пространства.
