Кирилл Шелестов - Пасьянс на красной масти

— Ефим, — укоризненно протянул я. — Это несерьезно.

— Это очень серьезно, — возразил он. — Считай сам. В случае, если ты остаешься с Храповицким и вы побеждаете, тебя выкинут на помойку в течение двух лет. Максимум. Если побеждаю я, то вы оба окажетесь на помойке гораздо раньше. Исход один, с разницей примерно в год. Резонно?

Я улыбнулся.

— Несколько "Минут назад ты убедительно доказал ненужность таких людей, как я, в мирное время. Если я становлюсь твоим союзником и мы выигрываем, то что помешает тебе поступить со мной так же?

Он был готов к этому вопросу.

— Я дам гарантии! — ответил он важно.

— Расписку кровью? — потешался я. — Или землю будешь есть?

Гозданкер не обиделся. Надув щеки, он с шумом выдохнул воздух.

— Полтора миллиона зеленью. Наличными, — ответил он. — Будем считать это премиальными. И далее ты получаешь такую же зарплату, как у Храповицкого.

Это было щедрое предложение. Даже при учете того, что он предлагал плату за предательство, он не скупился.

— Какая тебе, в сущности, разница, для кого придумывать свои проекты, — настойчиво продолжал Гозданкер, видя, что я не отвечаю. — Ты наемник. Твое дело — воевать за того, кто платит больше. Вместе с тобой мы их Размажем!

— Их? — машинально переспросил я. — Я полагал, ты говоришь о Храповицком.

— И Храповицкого, и, если потребуется, Лисецкого! — пожал плечами Ефим.

Неожиданное ожесточение, прозвучавшее в его голосе, заставило меня вскинуть на него глаза.

— Я думал, вы с губернатором друзья, — осторожно заметил я. Это была не самая деликатная реплика в данных обстоятельствах, но мне хотелось понять, как далеко он намерен зайти.

Ефим так резко хлопнул кружкой о поверхность стола, что пиво расплескалось.

— У Лисецкого нет друзей! — заявил он. — Как, впрочем, и нет врагов. Перефразируя известного политика, можно сказать, что у него есть лишь собственные интересы. И все остальное меняется в зависимости от них. Когда мы объединимся и накануне его перевыборов затеем какую-нибудь интригу в твоем духе, он сам приползет. На коленях! А в зубах будет держать мешок с областным бюджетом. И тогда мы будем решать: прощать его или нет!

При последних словах лицо Гозданкера, обычно грустное и задумчивое, приняло почти кровожадное выражение. Видимо, обида на губернатора в нем накипела.

— Спасибо за предложение, Ефим, но я вынужден отказаться, — ответил я, вздыхая. Мне все-таки было жаль терять полтора миллиона долларов. И еще жальче — упускать возможность свалить, наконец, Лисецкого. — Я не смогу так поступить. Просто не смогу, и все!

— Почему? — спросил он запальчиво. — Ты считаешь, что стоишь больше?

— Это непорядочно по отношению к Храповицкому. Гозданкер фыркнул.

— Это — бизнес! — отозвался он. — В нем не существует таких категорий. Полтора миллиона — это то, что ты мог бы заработать за четыре года. Но четырех лет, как известно, у тебя нет. Храповицкий бы тебя продал, не колеблясь, если бы ему предложили за это его годовой заработок! Можешь не сомневаться! Он настоящий бизнесмен.

— А я нет, — снова вздохнул я.

— Может быть, ты просто боишься? — Глаза Гозданкера насмешливо блеснули.

— Ты же знаешь, что нет.

— Я думаю, что все-таки побаиваешься. А напрасно! Хотя будь я на твоем месте, я бы тоже не стал отвечать сразу. Сначала нужно все взвесить. То, что Лисецкий сейчас поддерживает Храповицкого, ровным счетом ничего не значит, — принялся рассуждать Гозданкер вслух. — Как только он решит, что Храповицкий слишком усилился, он будет искать ему противовес. Скорее всего, в моем лице. Хотя можно для этого найти и кого-то другого. Так уже было не раз. Губернатор всегда стремится оказаться в середине качелей. Чтобы одного его движения хватало для того, чтобы кто-то взлетел вверх, а другой пошел вниз. В войну он вмешиваться не станет. Не в его правилах. Значит, мы будем один на один.

— А зачем вам вообще воевать? — спросил я о том, что давно меня мучило. — Что вам не хватает? Денег? Власти? —

Гозданкер уставился на меня недоуменно.

— Но это же ясно! — пробормотал он, как будто ответ был совершенно очевиден. — Мы не можем не воевать! — В его голосе не было и тени сомнения. Я покачал головой.

— Наверное, ты прав, — заметил я, даже не пытаясь скрыть иронии. — Извини за глупый вопрос. Если это ясно, то мне остается лишь порадоваться тому, что мне никогда не представится возможность пожить с вашими женщинами.

Он поморщился, явно считая мой сарказм неуместным, допил свое пиво и вытер бороду бумажной салфеткой.

— Мое предложение будет действовать до возвращения в Россию, — заключил он. — Потом оно теряет смысл, потому что механизмы уже начнут крутиться.

— Ефим, — сказал я, даже не пытаясь смягчить смысл своих слов. — Ты проиграешь. Точнее, вы оба проиграете. В таких войнах не бывает победителей. Но для тебя это может обернуться катастрофой.

— Это твой прогноз? — Он упрямо сощурил глаза.

— Это мой прогноз! — подтвердил я.

— Ты не знаешь моих возможностей, — многозначительно усмехнулся Гозданкер. — В отличие от Храповицкого, я не выставляю их напоказ. Я закрытый человек.

— Это не имеет значения, — покачал я головой. — Если убийство стоит десять тысяч, то ты, конечно, можешь отдать сто, но это не заставит никого планировать лучше, а главное, не спасет твою собственную жизнь. Думаю, исход вашей драки будет определяться не возможностями, а личными качествами. Храповицкий жестче. И последовательнее.

— Ты ставишь мне в вину то, что я добрее? — спросил Гозданкер, явно задетый моими словами.

— Ты не добрее, — возразил я. — Ты мягче.

Я имел в виду, что он слабее, но мне не хотелось его обижать.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Расставаться с любимой женщиной труднее, чем выходить из запоя. И в том и в другом случае ты учишься жить заново. Однако мучительное похмелье рано или поздно проходит. Утрата же близкой женщины — как инвалидность: нельзя ни привыкнуть, ни смириться. На людях еще терпишь. Оставшись в одиночестве, лезешь на стену.

После возвращения из Амстердама прошло целых две недели, но облегчения пока не предвиделось. Я старался не думать о ней каждую минуту, то есть каждую минуту я уверял себя, что я о ней уже не думаю. И если мне удавалось отвлечься на четверть часа, я гордился победой.

Я выкуривал по четыре пачки сигарет в день, боялся считать чашки выпиваемого кофе и похудел на два килограмма. Я пытался заполнять бессонные ночи знакомыми девушками, но выходило только хуже. Девушки жаждали внимания, а я готов был делиться с ними только деньгами. К тому же в такие ночи меня посещали приступы необузданной ревности. При предательской мысли о том, что она решает проблему выздоровления тем же образом, что и я, мне хотелось переубивать всех: ее, девушек и себя.

Я изо всех сил не звонил ей и не ехал в Нижне-Уральск. Я вообще стоял насмерть, будучи в глубине души уверенным, что легче помереть, чем так мучиться. Несколько раз ночью у меня звонил телефон, я брал трубку и слышал молчание. Я верил, что это она, и малодушно надеялся, что ей так же плохо, как и мне.

Эту отвратительную картину полной безысходности довершал тусклый колорит служебных неприятностей.

За все время, прошедшее после поездки, мы с Храповицким ни разу не разговаривали с глазу на глаз. Мое заявление об увольнении лежало у него в столе. Он его не подписывал и, судя по всему, не собирался давать ему хода. Но наши с ним отношения оставались весьма напряженными. И на моем положении в фирме это, естественно, сказывалось.

Я по-прежнему присутствовал на всех совещаниях, но теперь шеф демонстративно не спрашивал моего мнения и вообще избегал обращаться ко мне на людях, и хотя внешнюю вежливость сохранял, она носила подчеркнутый характер, без дружеской небрежности.

Виктор и Вася, долго и ревниво привыкавшие к тому, что Храповицкий не мог прожить без меня и пары часов, терялись в догадках по поводу внезапного охлаждения. Разумеется, какие-то слухи о моей ссоре с губернатором до них доходили, слишком много было свидетелей той злополучной сцены. Но никто ничего не знал наверняка.

Вася порой приставал ко мне с расспросами, но я отмалчивался. Так или иначе, но их поведение со мной стало неприметно меняться. Конечно же, не в лучшую для меня сторону. Что, в свою очередь, правильно понималось нашими подчиненными, всегда чуткими к веяниям из административного крыла. У меня уже случилось несколько мелких стычек с другими директорами, которые прежде не осмеливались мне перечить. И даже Савицкий, встречаясь в коридоре, как-то по-особенному косился в сторону. Все это, разумеется, были мелочи, но я не сомневался, что разговоры о моем скором увольнении уже идут за моей спиной.