Боб Джадд - Финикс. Трасса смерти

После пяти минут ходьбы я весь вспотел, яркий солнечный свет слепил меня. А Салли, шедшая впереди меня, была совершенно сухая.

— Смотри внимательно, — сказала она, — может быть, увидим что-нибудь интересное, например рогатую лягушку. Обычно вся живность в пустыне днем спит — спасается от солнца, но иногда вдруг встретишь семейство перепелок. Они такие забавные — на голове у каждого птенца торчит перо, как у индейцев.

— У них, наверное, тоже есть шипы, — сказал я. — В этой пустыне всякая тварь колется, жалит или царапается.

— Ты вроде взрослый человек, Эверс, и вместе с тем — настоящий младенец. Между растениями много места, так как в поисках воды их корни тянутся вглубь очень далеко. А к тому же, если бы тебе приходилось вести такую жестокую борьбу за существование, и ты бы стал колючим. Но не таким красивым. Погляди на эти цветы — прямо в глазах рябит, такие они яркие.

И действительно, в отличие от блеклых пастельных красок английского сада здесь преобладали ярко-розовые, пылающе-красные и горячие желтые цвета. Этим утром все деревья и кустарники, каждый кактус были окружены зонтиками цветов, они как будто манили к себе пчел, восклицая: сюда! Ко мне! Отведайте моего сока! Я подумал: будут ли цветы на похоронах Барнса такими же яркими и полными жизни?

— Ты знаешь, сегодня утром умер Барнс, — сказал я.

— Знаю. Я проснулась часа в четыре, и мне показалось, что я что-то почувствовала. Я подумала о нем с каким-то облегчением. Слава Богу, что все кончилось. Я снова заснула, а потом, когда встала, услышала об этом по радио.

— Я думал, ты будешь переживать.

— О да, я переживала. Но по-настоящему я переживала раньше — шесть месяцев назад, когда он заявил, что не может пообедать со мной, а когда я спросила: может быть, встретимся в другой день, он ответил: может быть, в течение года. Я подумала тогда: ах ты, паршивый сукин сын! Ты распинался передо мной, строил планы, как мы построим дом в горах, будем вместе писать книги, а я буду писать картины. Все это было так красиво, мне это нравилось, и я не испытывала угрызений совести, что он готов бросить свою жену и детей. Я любила его и могу поклясться, он тоже любил меня. Он так просто разорвал эту красивую картину, как будто все это ничего не значило для него.

— А мне показалось, когда мы встретились на гонках, что ты переживаешь за него.

— Конечно, я волновалась. Все были потрясены. Ты знаешь, я действительно хотела, чтобы Барнс попал под автобус или что-нибудь в этом роде. А когда с ним стряслось такое… Ах, не будем, Форрест, поговорим лучше о чем-нибудь другом. Я рада, что он умер сегодня утром, потому что он так страдал, а ведь все равно уже был не жилец, и слава Богу, что это кончилось. И все же мне так жаль, что он умер. Лучше бы мне вообще не встречать его. Но я уже оплакала Барнса, мне кажется, что он умер неделю назад. Все знали, что он умирает. Нет, давай сменим пластинку. Расскажи, что приключилось с тобой. — Она остановилась и повернулась ко мне.

— Со мной ничего не случилось.

— Так уж и ничего? Ты как маленький мальчик, который напроказил и не хочет сознаться, хотя… Ну ладно, пусть это тебя не беспокоит. Но я еще не встречала в жизни такого замкнутого человека, как ты.

— Может быть, это оттого, что я живу в Лондоне, — не люблю говорить о себе.

— Мне знакомо это чувство, во всяком случае, я слышала об этом. Но знаешь, что странно? Я совсем не знаю тебя, — продолжала она, сидя на большом камне и изучая мое лицо. — Может, ты поймешь меня, а может быть, и нет, но меня тянет к тебе — это совсем не романтическое чувство, хотя, ей-богу, ты совсем не дурен собой. Но у меня такое ощущение, будто у нас с тобой есть что-то общее — как будто мы вытесаны из одного камня. — Она произнесла это вопросительным тоном. — Я думала об этом и вначале решила, что это потому, что мы оба — художественные натуры.

— Ну, я-то совсем не художник, — возразил я. — Не смогу даже провести параллель.

— Но ты в душе художник. В своем гоночном автомобиле ты мчишься по дорогам, выделывая виражи и повороты, как танцор в балете. А твоя машина как кисть, скользящая по поверхности полотна. Если бы я писала тебя за рулем гоночной машины, я бы написала ее синим, глубоким синим цветом. Но, видно, не в этом дело. Я чувствую нутром, что с тобой произошло что-то страшное, ошеломившее тебя и заставившее замкнуться в себе.

— Это был тяжелый год.

— Почему? Потому что ты больше не можешь участвовать в гонках?

— Отчасти из-за этого. Но только отчасти.

— Расскажи мне все, тебе станет легче.

Я взглянул на ее напряженное лицо и нежные глаза и подумал: а, черт возьми, рискну.

— Я убил человека.

— Ты хочешь сказать, произошел несчастный случай?

— Нет, это был не несчастный случай.

— Ты намеренно убил его?

— Я заранее продумал все и сделал это. А когда все было кончено, я почувствовал, что меня должны схватить и покарать. Я чувствовал себя так, будто сделал нечто ужасное и отвратительное, например, изнасиловал ребенка, и все об этом знают; мне казалось, будто мои руки по локоть в крови. А с другой стороны — и это еще гораздо более мучительно, — я был доволен, что совершил это.

— Но тебя не схватили. Ты все еще разгуливаешь на свободе в своих ковбойских сапогах или, как теперь, в пижонских ботинках.

— Да, но ведь никто не знает, что это сделал я, — сказал я. — Никто, кроме меня.

— Если хочешь, — сказала Салли, — я накажу тебя.

Мы карабкались по холмам, было жарко. Мы вспотели и запыхались. Салли шла впереди, ее длинные сильные загорелые ноги мелькали у меня перед глазами. Переводя дыхание, она говорила мне:

— Мне хотелось бы, чтобы ты знал моего папу в те времена, когда я была маленькой. Ты видел — сейчас он уже начинает сдавать, но когда я была девочкой, никто не мог устоять перед ним. Однажды я слышала, как он кричал по телефону. Я спросила его, на кого он так кричит, и он ответил: «Этот кретин воображает, что он — губернатор». Вечером в этот день губернатор штата Аризона явился к нам в дом, поджав хвост. Я открыла дверь, и он сказал: «Простите, у меня назначена встреча с мистером Каваной». Никто не мог противиться моему отцу, кроме меня. Поэтому я считала, что могу делать все, что мне вздумается. И знаешь, я была права.

— Сделать, что захочешь, — это не трудно, — сказал я. — Гораздо сложней жить с самим собой после этого.

— Чепуха. Это тоже легко. А вот ужиться с другим человеком — это действительно непросто. Ты похож на большого ласкового кота.

— Да, я действительно кот, — сказал я. — Знай корми меня дважды в день и подливай водички в блюдечко. Зато ты — свирепый тигр.

Она посмотрела на меня, не зная, как это понимать.

— С тобой трудно ужиться.

— Со мной не трудно — невозможно ужиться.

Она оглянулась кругом, подыскивая большой камень, на котором бы можно было посидеть. Мы сели, и некоторое время она молча смотрела на окружавшие нас холмы. Затем, глядя на меня, сказала:

— По правде говоря, Форрест, ты похож на ковбоя без лошади — немного неуклюжий на земле. Может быть, настало время где-то обосноваться?

— Ты это имела в виду, когда говорила, что можешь наказать меня?

— Если ты думаешь об этом, то я совсем не намекала на то, что хочу жить с тобой, Форрест, меня влечет к тебе какая-то странная сила, но я не уверена, что ты нравишься мне. Как ты убил того человека?

— Своим автомобилем. Я подстроил ему аварию на гонках.

— Чепуха, Форрест. На гонках постоянно происходят аварии. Не потому ли и ходят смотреть на эти проклятые гонки? Мне кажется, ты на себя зря наговариваешь.

— Все было, как я сказал. Но никто не знает об этом.

— Я знаю.

— Но ты же не веришь мне.

— Да нет, я верю. Посмотри на меня, Форрест, и скажи — что ты видишь?

Я взял в ладони лицо Салли.

— Заглядывая в твои глаза, — сказал я, — я вижу там глупышку.

Она рассмеялась:

— Вот видишь, мы с тобой очень похожи.

Я держал ее лицо в ладонях и продолжал смотреть ей в глаза.

— Я вижу маленькую девочку, которая все еще пытается привлечь внимание своего отца. Малышку, которой никто не может сказать «нет». А если кто и осмелится, то эта теперь уже большая девочка сумеет спихнуть его со своего пути.

— Форрест, я должна тебе сказать, что в Америке никому не дозволяется безнаказанно называть особу женского пола старше пятнадцати лет девочкой.

— А жаль. Чем больше во взрослых детского, тем больше они мне нравятся.

— Прекрасно, но не стоит называть их так. Назови ковбоя «мальчиком» и получишь по физиономии. А женщина может за это оторвать тебе голову. А за кого ты меня принимаешь? За испорченную и напористую тварь? Считаешь, что я расталкиваю людей со своего пути? Кого же? Таких, как Барнс?