Леонид Панасенко - Случайный рыцарь (Сборник)

— Боже, какое несчастье, какое несчастье, — твердил негр, — какая судьба! Такая молодая русская шлюшка, ей бы еще спать и спать!

Негр остановился над телом Саши. Поднимаясь, Андрей взглянул, снизу вверх, негру в лицо. Томми жевал резинку и улыбался: Андрей подался вперед лбом круша челюсть Томми, и уже до удара определяя — глубокий нокаут.

В голове у Растопчина зазвенело, перед глазами поплыли фиолетовые круги.

— Да, не пожалел ты его, — донеслось до Растопчина.

Саша выползла из-под багажника «Шевроле», потерла ушибленное колено, потрясла рыжей копной волос.

Потом вдруг нагнулась над Томми, нашарила в кармане рубашки Томми связку ключей, пальцем коснулась губы:

— Тихо, я сейчас… И не давай ему придти в сознание!

Растопчин отволок негра в тень «Шевроле», пнул его ботинком в солнечное сплетение.

Негр даже не застонал.

Андрей закурил и, шаркая по желто-серому полу, побрел прочь от Томми. Под ногами поскрипывали крупинки песка. Вероятно, песок завезла на колесах одна из машин. Из ворот тянуло сыростью. В огромных крытых гаражах, полутемных и безлюдных, Растопчин и раньше чувствовал себя не очень-то уютно. Особенно по ночам. Теперь Растопчина охватил страх. Не следит ли кто за Андреем? Не держит ли под прицелом? И не сорвется ли, забеспокоился Андрей, и на него какая-нибудь бешеная машина-убийца? И ныло сердце — отчего нигде нет покоя? Отчего дома-то не сидится? Оттого ли, что дома, в старом смысле этого слова, у Растопчина нет и, видно, никогда не будет? Растопчин вспомнил Москву, в которой родился, в которой рос, и другую — в плевках, кучах хлама и пятнах блевотины, дикую, жуткую, пьяную от спирта и крови, молящуюся на доллар, исповедующую рынок и, собственно, рынком уже ставшую — черным, конечно. Мальчики метят в мародеры, мародеры — в теневики, теневики — в правительство и парламент. Чудный мир! Черный рынок, черные души, беспросветные подземные переходы… Если уж Москву прошел, подбодрил себя Растопчин, чего тебе бояться? Он вернулся к Томми. Всех одолеем, всех переплюнем, сплюнул Растопчин на брюки негра. В тихом провале ворот стояла зимняя калифорнийская ночь. Без огней и звезд. Приближалось Рождество. Гулко колотился пульс в горячих висках.

Томми зашевелился. Андрей прищурился и ударил негра ногой в печень. Извини, друг, нельзя тебе сейчас очухиваться, вздохнул Растопчин. Саша не велела. Андрей ударил парня еще раз, и вдруг Растопчина осенило, какой должна быть заключительная глава книги о русском загородном доме. Архитектура будущей России. Кошмар. Растопчин задумался и вздрогнул, когда появился женский силуэт на лестнице. Ах, Саша… В руках у нее была записная книжка.

— «Рабочий журнал» Томми, — пояснила Саша.

— Кто, когда, за какую цену. Переснимем и фото пошлем мистеру Бассету, — она вернула ключи в нагрудный карман Томми.

— Пошлем в качестве рождественского подарка, — сказал Растопчин.

— А он мне сделает ответный подарок, — усмехнулась Саша. — У него в сейфе есть отличный подарок для меня.

— Советую тебе немедленно поменять гостиницу, — прошептал Растопчин.

— Ты поможешь мне перевезти вещи? — спросила Саша. — А потом я угощу тебя чашечкой кофе. Или, ну, чем ты захочешь.

— Помчались, — кивнул Андрей. — Ибо времени у меня в обрез, только до утра. Завтра мы с Бартом катим в Лас-Вегас.

— В «Ривьеру»? — Саша попыталась улыбнуться.

— А куда же еще, — ответил Растопчин. — Только в нее, родимую.

Томми ничего не понял из их разговора. Разобрал всего два слова «Лас-Вегас» и «Ривьера».

Андрей и Саша уже подходили к воротам, когда Томми, на четвереньках, выбрался из тени «Шевроле» на свет. Зрачки его были немного расширены да вдобавок их увеличивали слезы. Как увеличительные стекла.

Томми глядел уходящим русским вослед и, безумея от ненависти и боли, мурлыкал слова молитвы, которую в детстве пела ему над стаканом молока теплая грустная мать.

Виталий Забирко

Парниша, открой дверь!

Лысый, громадного роста толстяк навзничь лежал на цементном полу широко раскинув руки. На его животе восседал красномордый верзила и; мертвой хваткой сжав горло толстяка, методично стучал его головой об пол. Толстяк хрипел, екал при каждом ударе, но концы не отдавал.

— Э! — Я похлопал по плечу верзилы. — Прикурить не найдется?

— Чего?

Верзила недоуменно повернул ко мне голову. От его распаленной от натуги физиономии вполне можно было прикурить, если бы не градом катившиеся по щекам капли пота.

— Спички, говорю, есть? Я показал верзиле незажженную сигарету. Верзила оставил свое занятие и растерянно похлопал себя по карманам.

— Не, я ж не курю! — наконец сообразил он. — И тебе не советую. Здоровье дороже. Возьми лучше это.

Он протянул мне грязный одноразовый шприц и пару ампул.

— Здесь, парень, — криво усмехнулся я, — мы с тобой расходимся во взглядах и увлечениях. Толстяк на полу зашевелился, заперхал.

— Погоди, — прохрипел он, зашарил по карманам и достал зажигалку. — На.

Я щелкнул зажигалкой, прикурил. Зажигалка была золотой «ронсон». Лимонов на десять потянет.

— Спасибочки. Как я понимаю, — обратился я к толстяку, — она тебе уже не понадобится?

— Отдай, — строго сказал толстяк. — Это вещественное доказательство. Я вернул зажигалку.

— Может, помочь?

— Не мешай, — буркнул толстяк и вновь раскинул на полу руки. Верзила тут же вцепился ему в горло.

Вот, всегда так. Я окинул взглядом помещение. Обшарпанный конторский стол, колченогий стул, да развороченный автогеном сейф, до отказа забитый пачками сторублевок образда шестьдесят первого года. И все.

Похоже на заводскую кассу социалистического реализма.

Переступив через дергающиеся ноги толстяка я выглянул в окно на божий свет. Божьего света не было. Был светящийся туман.

Пора сматываться. Опять мне не повезло. И почему тогда так любили непременно сторублевки? Макулатура. Но сколько экспрессии из-за нее!

Я нарисовал грифелем на стене дверь, открыл ее и шагнул в светящийся туман.

Угр сидел посреди пещеры у огромного кострища и поигрывал в руках бивнем мамонта. Вдоль стен пещеры настороженно затаились соплеменники и смотрели на вождя во все глаза.

— Ры… гх… ам-м? — сказал Угр.

«Так кого мы будем сегодня есть?» — понял я.

За каменной глыбой, закрывавшей вход в пещеру, вселенским потопом бесновалась гроза. Оттуда же доносился рев пещерного льва, в пароксизме голода раскачивавшего глыбу. Ни на грозу, ни на льва никто не обращал внимания.

Я понял, что попал на первое в истории человечества заседание Верховного Совета. В стране во всю бушует экологическая катастрофа, национальные распри достигли своего апогея, мяса нет, посевы смыло водой, но многомудрые вожди спокойно и уверенно в тиши пещеры решают продовольственную программу.

— Гм… р-р-р? — повысил голос Угр.

«Какие будут предложения?» — перевел я. Одним из чересчур сообразительных троглодитов осторожно коснулся моей руки.

— M-м! — восхищенно сказал он.

«Пухленький!»

Другой не в меру умненький предок уже более грубо схватил меня за ногу.

— Угум-м… — подтвердил он. «Жирненький!»

— Ho-Ho! — Я вырвался и на всякий случай отступил вглубь пещеры. — Меня еще нет. Погодите с сотню тыщ лет!

— Гр-р Бхар трам-пам! — рявкнул Угр. — Трам-тара-рам!

Во, завернул! «Депутат Бхар, не отклоняйтесь от регламента! Говорите по существу вопроса и не надейтесь на иностранные инвестиции, иначе я лишу вас слова!»

На мгновение в пещере повисла тягостная тишина.

Затем из левого угла донеслось осторожное:

— Ба…

Чуть погодя фразу продолжили из правого:

— Бу…

И уже нестройный хор хриплых голосов обеих фракций закончил:

— Бы-ы!

— Грм-м?.. — с сомнением протянул Угр.

«На голодный желудок?»

— Ам! — неожиданно подвел итог дискуссии беззубый старик.

Я тихонько ретировался вглубь пещеры. Здесь тоже делать было нечего. И когда я только научусь ориентироваться?

Пока высокое собрание решало, какую из женщин они будут сегодня «ам», я нарисовал на стене пещеры люк со штурвалом и наборным замком. Не знаю, так ли выглядят бронированные двери в форте Нокс, но я очень на это надеялся.

Но попал я в рубку космического корабля. Корабль стоял на неизвестной планете, и в рубке никого не было. Сквозь огромный иллюминатор из простого стекла открывался вид на равнину, поросшую голубой травой. С ослепительно желтого неба сияли три солнца; зеленое, черное и рентгеновское. Когда фиолетовые облака закрывали черное, на равнине становилось светлее. В высокой густой траве, маясь мукой мученской, бродили несуразные животные о семнадцати ногах и огромных головах на тонюсеньких шеях. Пасти животных щерились такими чудовищными зубами, что становилось непонятно, как сквозь них проходит пища. По траве от животных расходилось по три тени: светлая — от черного, обыкновенная — от зеленого, угольная — от рентгеновского. Судя по последней, животные состояли сплошь из свинца. В общем, жить при такой конституции не полагалось. Просто язык не поворачивался назвать их божьими созданиями. Но они жили. И даже питались. Как я понял, исключительно космонавтами, потому что ни друг на друга, ни на сочную голубую траву они не обращали внимания. Зато на космонавтов, шествовавших по равнине походным строем, они нападали с исключительной методичностью, не давая тем перевести дух.