Инна Тронина - Ночь с четверга на пятницу
— Мне очень некогда, поэтому давай-ка освободи ребятишек и вызови им «скорую». Мальчику с сердцем плохо — наверное, порок не долечили…
— Да-да, сейчас, минуточку… Не знаю, где у них ключи от наручников!
Алпатов явно боялся прикасаться даже к мёртвым амбалам. А, может, он изначально боялся покойников.
— Вы не можете в карманах у них глянуть? Вон, у Георгия, скорее всего…
Он указал на тело бритоголового, со складками на затылке.
— В правом кармане брюк, кажется… Господи, какой ужас здесь творился! Нас всех троих убить хотели, а тут вы… Даже не знаю, как отблагодарить вас… Простите, имени вашего не знаю! У меня жена и детей двое… Как бы они остались-то? И за что, самое главное?! Я бы как камень молчал — себе дороже. Что же такое делается — на всякий случай людей стрелять?! Вы только не думайте, что я как-то причастен к этой засаде. Они сами пришли. Ждали вас неделю, являлись периодически. Сказали, что если «маяк» вам дам в разговоре, сразу же детей прирежут. На даче семья, в Александровской, в заложниках у них. Не мог я отказать, понимаете?! Не мог!..
— Слушай, помолчи немного, а?
Сибилла наконец-то отыскала ключи, но только не у Георгия, а у молоденького сластолюбца; и не в брючном кармане, а в нагрудном. Швырнув ключи глупо и счастливо улыбающемуся Алпатову, она тяжело вздохнула.
— Открывай наручники, и тащи ребят на тахту…
Алпатов долго не мог попасть трясущимися руками в замок, и Сибилла терпеливо ждала, пока, наконец, он справится. Музыка так и металась по просторной, с высоким потолком, комнате, отдаваясь от стен. Сильная вибрация заставляла вздрагивать даже лежащие на полу трупы.
Освобождённая первой девушка еле разогнула ноги и неверными шагами направилась к тахте, пугливо огибая убитых и лужи крови. Туда же Алпатов притащил и бесчувственного парня. Сибилла помогала ему, не выпуская из рук пистолета. Студенты лежали теперь рядом, как влюблённая пара, но лица у них были равнодушные, а глаза — пустые.
— Теперь звони в «скорую», — распорядилась Сибилла. — Потом я тебя подстрахую, чтобы взрослые не заругали.
— Да-да, конечно! Сейчас, сейчас… — Отрывочные, разрозненные, иногда даже бессмысленные слова сыпались из уст Алпатова, как горох. — Мне бы только водички попить… В горле пересохло совсем… Ведь чуть не убили!
— Вызовешь врачей и попьёшь. Пока едут, времени хватит.
— А что сказать-то им? У парня сердце прихватило? — Алпатов тыкал пальцем в кнопки мобильника. — Про этих не хотелось бы… А-а, всё равно, придут — увидят. Вы уж подстрахуйте, как обещали, за ради моих детей…
— Дружок, мы время теряем, — мягко напомнила Сибилла и пошевелила пистолетом. — Все благодарности потом. Мальчик и умереть может…
После того, как Сергей вызвал врачей, Сибилла выполнила обещание. Скотчем заклеила ему рот, отвела в уборную, шнурком от ботинка связала большие пальцы рук, но запирать дверь не стала. Потом забрала из ванной микрофон, вернулась в комнату и решила, что милицию вызовут врачи, а ей надо уходить. Но всё же не сдержалась и погладила по головам освобождённых пленников. Потом с сожалением оглядела раскиданные по комнате сковородки, кастрюльки и одноразовые тарелочки, после чего удалилась. Дверь в квартиру оставила приоткрытой, чтобы прибывшие медики сразу это заметили.
Музыка, гремящая на пятом этаже, была слышна и под лестницей. Там, у входа в подвал, Сибилла оставила швабру и жилет с полушалком. Из зарешеченной ярки на вечернюю Пушкинскую улицу вышла длинноногая блондинка в короткой куртке и узких джинсах. Беспечно цокая каблуками, она проследовала мимо фруктовой кибитки и вместо с шумной толпой пересекла Невский.
На сей раз, она выбрала не троллейбус, а маршрутку. Изящно впорхнув в «газельку», она ослепила пассажиров улыбчивыми ямочками и попросила передать водителю плату за проезд.
Неповторимый Петербург, неповторимый,
Ты стал для каждого из нас необходимым.
Навек единственным на свете и любимым…
Магнитола пела в кабине водителя, и Сибилла слушала эту песню, полузакрыв глаза, вся расслабившись. Она безвольно плыла вместе с маршруткой в потоке огней и автомобилей; река эта звалась Невским проспектом. Под сырым холодным ветром колыхались рекламные перетяжки, заманчиво светились многочисленные витрины, бежали по фасадам домов русские и латинские буквы.
И единственное, что раздражало агента «Мари», — запах грязного ведра, исходящий от рук, которые она перед уходом от Алпатова несколько раз протёрла специальными салфетками, удаляющими следы пороха.
С порохом салфетки справились, а вот с запахом грязи и плесени — не смогли. И поэтому Сибилла торопилась на Финляндский вокзал, чтобы в туалетной комнате несколько раз вымыть руки с душистым мылом. Но прежде ей нужно было завернуть на Московский вокзал и забрать из ячейки основную часть «досье Вороновича».
Красуйся, град Петров,
Красуйся, град Петров,
И стой неколебимо…
Песня закончилась, а следующую Сибилла уже не услышала. Она снова вышла у «Гостинки», но, в отличие от первого раза, спустилась в метро, чтобы как можно скорее закончить этот этап операции «Падающие звёзды».
— Кирюш, как там, вспомнил Алпатов, кто стрелял в его квартире? Ведь не может быть, что начисто память отшибло. Четверых ведь потеряли…
— Наших там двое было, а двое — Митька, — поправил Кирилл.
— Всё равно наши, раз вместе работали. Но это — в последний раз, братишка. Нам нужно решать, как вылезать из дерьма. Иначе — карачун…
Генералы Василенко обедали постно, но вкусно. Их стол, накрытый на две персоны, буквально ломился от различных кушаний. Они начали трапезу с морковного салата с мёдом и орехами, потом перешли на борщ с грибами. Попробовали рассыпчатой гречневой каши, фасоли с луком, бухарского плова с сухофруктами. А закончили обед напитком из брусники и клюквы.
Алкоголь они не употребляли уже несколько дней — с тех пор, как на совещании у замминистра Алексею Григорьевичу задали несколько вопросов, на первый взгляд обычных, рутинных. Но на деле слова эти таили в себе нешуточную угрозу, и опытные генералы прекрасно все поняли.
В тот же день случился, как назло, совсем уж непредвиденный скандал, который грозил смести не только самих Василенко. Он угрожал всей верхушке Министерства, и потому срочно требовалось найти виноватого, так называемый «громоотвод», показательную жертву.
Справедливо полагая, что жертв может оказаться две, причём с одной фамилией, братья не на шутку запаниковали. Они почти не расставались. Каждый боялся остаться в одиночестве, без поддержки, помощи и утешения. А наиважнейшее решение следовало принять немедленно — для спасения самих себя.
Закончив обедать, они ушли в гостиную, оформленную в «северном» скандинавском стиле. На полках, диванах и стульях здесь лежали тёплые шерстяные коврики с вытканными на них оленями, собаками и молниями. За стеклянной стеной скрипели под ветром сосны, валил бесконечный снег, посвистывал ледяной ветер. А рядом жарко пылала изразцовая печь, тёплым медовым светом лучились стены, пол и потолок в гостиной. В тон дереву были подобраны шторы, обивки, покрывала, даже морские камешки, разбросанные на стеклянном журнальном столике.
Жена Кирилла Хельви обожала именно эту дачу, а не помпезную виллу на Рублёвке. Здесь было очень много стекла, самого разного — прозрачного, как крепкий лёд на водоёме, и белого, будто сметана. Стекло было и огранённым, под хрусталь, и тонким, совершенно гладким. Хельви, даже разбогатев, так и не смогла привыкнуть к любимой русскими роскоши. Считала её блажью и дурью, отвратительной азиатчиной, с которой европейцы просто обязаны бороться, а не перенимать её от дикарей.
Сама хозяйка так и не рассталась с лёгкой, удобной, многофункциональной мебелью. Она попросила повесить простенькие, закрытые и открытые, полки. Деревянные поверхности мебели не были покрыты модным золотым напылением. Кирилл не сумел отучить её выбирать диваны лаконичных форм и кровати простейших каркасов, покрывать кресла льном и хлопком, а не шёлком и бархатом. Яблоки у Хельви всегда лежали на фамильном плетёном блюде, комнатные цветы росли в керамических горшках и капустных кадках. В одну из многочисленных стеклянных ваз Хельви любила насыпать свежие опилки, чтобы тёплый уютный дух распространялся по дому.
И если раньше Кирилл пенял жене за это, один раз даже обвинил её в дурновкусии и плебействе, то сейчас он захотел говорить с братом именно здесь — в симпатичной, светлой, прозрачно-солнечной комнате. Да, именно такой и казалась она, несмотря на вечер, вьюгу и холод.
— Карачун будет Митьку, а не нам, — медленно, тщательно обдумывая каждое слово, произнёс Алексей Григорьевич. — Для того мы с тобой и встретились именно здесь, где уж точно нас не ждали, чтобы обсудить этот вопрос. Другого равноценного выхода у нас нет, а исчезновение со сцены такой одиозной фигуры разом решит все вопросы. Нужно сделать так, чтобы наш друг не смог возражать и опровергать, когда придётся давать объяснения не только в Министерстве, но и в кабинетах повыше…
