Инна Тронина - Отторжение
— Игрушка в крови была? — спросил я равнодушно.
Брат мгновенно утратил домашнее спокойствие, метнул взгляд на мать, в упор посмотрел на меня. Я больше ничего не говорил. Мысленно просил медсестру дать нам возможность выяснить отношения. Мишка смотрел на меня как-то по-новому — будто на врага. Впрочем, таковыми мы теперь и были.
— Ты считаешь, что Нонка рада была бы такому подарку, если бы что-то понимала? Отвечай при матери, как мужику положено! Да?! Это кровь?…
— Да. — Брат сжал кулаки так, что они хрустнули.
Мать, приоткрыв рот от оторопи, переводила взгляд с меня на Мишку и обратно.
— Чья?
Мне казалось, что кукла ледяная, и от неё пахнет тленом. Я аккуратно завернул игрушку в пластиковый мешок, и пальцы мои дрожали.
— В одном доме взяли. Ещё кота плюшевого…
Видно, научили меня в органах технике допросов — солгать было нельзя. Мать ничего и не понимала. Она то жалко улыбалась, то кусала губы.
— Убили ребёнка?! — Я откинул одеяло, спустив ноги с постели. — Ну!..
— Не я убил. Друг гранату бросил, когда в дом входили.
Мишка смотрел на меня испуганными детскими глазами. Не серыми, а голубыми, как пятнадцать лет назад. Тогда он маршировал под новогодней ёлкой, с пластмассовым автоматом в руках и громко орал песню: «Раз-два-три-четыре-пять! Рано, рано помирать! Лучше будем пить-гулять, будем девок целовать!»
Эту песню любил голосить под хмельком его отец, Иван Самохин. После его гибели мать запретила даже вспоминать эти строчки — у неё перехватывало горло.
— Шевельнулось что-то в комнате. Мы подумали — а вдруг бандит? И, на всякий случай… Я думал, что там скотина. Бывает, в сенях прячут. Прошка, не убивал я! Они умерли уже.
— Кто «они»?
Меня тошнило, и боялся, что вырвет. Да, я убивал, но только взрослых мужчин, и обязательно вооружённых. Но бросить гранату за порог мирного дома я не смог бы под угрозой смертной казни.
— Дети, их там двое было. Девчонка лет пять — это её кукла. И ребёнок в люльке, грудной, Вроде, парень. Прохор, ты специально куклу-то рассматривал?!
Мишка привстал на стуле, покосился на мать. Она вцепилась в его руку мёртвой хваткой, не отпуская от себя. Сосед вернулся из коридора с дымящимся стаканом, уселся на койку. Он вытащил из тумбочки складной нож, вытер лезвие салфеткой, отрезал кружок от лимона. Спящий поднял лохматую голову и спросил, который час. Услышав, что половина первого, он поспешно слез на пол, надел шлёпанцы, халат и засеменил к двери. Наверное, торопился в туалет или на свидание — к окну. Третий товарищ по несчастью где-то болтался, и я был рад этому.
— Серьги тоже с убитых?
Я ждал реакции матери, но она почему-то не обращала внимания. До неё как будто не доходил страшный смысл нашего диалога. Она лишь понимала, что я ругаю Мишку. И взглядом умоляла не обижать маленького, несмышлёныша, сиротинку горькую, оставшуюся без папочки.
— Ты много награбил там, сволочь?!
Михаил опешил всего на миг. Потом резко встал, громыхнув стулом. Сосед поперхнулся чаем, обжёг себе рот и выплюнул всё на обтянутые полосатыми брюками колени.
Мать тоже поднялась, взвизгнула:
— Ты что же, Прохор, брата-то сволочишь?!
— Чего?!
Я почувствовал, как дёргаются усы. Кровь грохотала в больной голове. Трепетали все сосуды от сонной артерии до мелкого капилляра.
— Садитесь оба на место, я не договорил ещё! Перстень покажи — тот самый, золотой, что подарил мне. Привёз? Надеюсь, что на Нонку за куклу проклятье не ляжет. Она невинная пока. А когда вырастет, сама проклянёт…
Мать опять нырнула в сумку, вынула оттуда коробочку, опасливо передала её мне. И всё-таки в сумеречном её взоре мелькала надежда на то, что ссора кончится, и проблема решится.
— Наверное, при матери игрушки у убитых ребятишек отбирали?
Я осматривал перстень очень внимательно, но этого даже и не требовалось. По описанию это был тот самый перстень, что Мишка снял с расстрелянного Мохаммада. Даже если из этой палаты я отправлюсь прямо в тюрьму, перстень передам Озирскому или Брагину. А уж они найдут способ вернуть украшение хозяину.
— Не знаю, мать это была или бабка. Платок у неё до бровей. Не разберёшь, сколько ей лет…
Брат смотрел не мне в глаза, а на тумбочку, где громоздились принесённые кульки и банки.
— Стала отнимать эти игрушки, а друг мой ей прикладом в грудь дал. А она орёт: «Чтобы с вашими матерями случилось то же самое, что и с нами!» Так выла и голосила, что мы выскочили вон. Хотели игрушки бросить, но потом я в карман сунул куклу. Она новая совсем была. А я про Нонку вспомнил… Немного крови было, только на платье. Я долго стирал его, потом гладил. Прохор, не я убивал детей, я только «духов»!.. А те прикрываются своими, из-за их спин стреляют. Начинаешь отвечать на огонь, и случайно можешь попасть в мирных! Случайно, понял? Поглядел бы я, как ты бы там ни разу не обмишурился! Ведь из каждого хлева пулемётный ствол торчит…
— Кольца и серьги, я тебя спрашиваю, тоже с убитых сняли? Или у живых, с мочками и пальцами, выдрали?
Мне не терпелось узнать о перстне. Уж там-то я точно в курсе, как было. Если братец солжёт, значит, и в других случаях скрывает правду. Наверное, не приятель кинул гранату, а он сам.
— Где тряпки к рукам прилипли? Может, матери и всё равно. Ей те женщины во сне не являются, которые раньше всё это носили. Но я не желаю, чтобы моя дочь играла в такие куклы. Ты знаешь, как называешься?
— Как?
Мишка смотрел тем ледяным взглядом, о котором говорил Мохаммад. Лицо матери, напротив, пылало, как раскалённая сковорода.
— Мародер. Знаешь такое слово? Ну, и убийца, разумеется.
— Цацки и тряпки мы у живых брали! — Михаил говорил громко, не стесняясь моих соседей по палате. — Бабы сами отдавали, чтобы дома не жгли, скотину не стреляли, их не трахали. Прохор, да у меня мало всего! Офицеры — те лопатой гребли. А генералы вообще трофейное имущество контейнерами вывозили. А я что, бобик? Пустой должен оттуда ехать? За голую идею рисковать жизнью? Она одна у меня. Матери жалко будет, если положу голову за конституционный порядок, за генеральские звёзды. Свой интерес, он здорово помогает на войне. Смысл видишь, идёшь в бой охотно. Потому что знаешь — в следующую ходку больше добудешь. Через раз — затаришься под завязку. И видеотехнику можно привезти, и ковры, даже мебель кой-какую. У матери в Нижнем весь гарнитур продавленный. А «чехи» эти на горбу русского Ваньки зажирели знаешь как? Мужики все в золоте, уж не говорю о бабах. Челюсти у них сплошь из рыжья*. Дома, погреба забиты японской электроникой. Ковры кругом, как в шахских дворцах, диваны мягкие. По две-то иномарки в каждом дворе точно есть. И я своё беру, слышишь, своё! Они за мой счёт гужуются. А их ещё не отпускают, уйти не дают. Милые-любимые, только оставайтесь…
Мишка махнул рукой, словно рубанул воздух.
— Моя б воля, атомную бомбу бросил бы на них всех! Чтобы заразы этой в России не было больше. Чтобы единая была, наша, великая — без всяких автономий. Чурки* знать должны, кто в России хозяин, и никогда больше хвост не поднимать. Вот и всё, что я сказать хотел. А если ты не согласен… Если не согласен, то мне жалко, конечно, но что же поделаешь? Мама плакать будет, а я переживу. Прохор, но ты давай, поправляйся. Мы завтра опять придём, ладно?
— Ещё один вопрос…
Я уже принял решение. Знал, что сам буду преступником, если оставлю житьтакогобрата — развращённого насилием, жаждущего крови. Почему мать не хлещет его по щекам? Почему смотрит с жалостью, с пониманием, всё с той же гордостью? А на меня она никогда так не смотрела. Я только сейчас осознал, как завидовал Мишке всю его жизнь. Как тосковал по материнской любви, как хотел быть желанным, единственным, неповторимым.
Хотел, но не мог, потому что сердце моей матери занимал вот этот белобрысый волчонок, похожий тех, что воевали когда-то за Гитлера. Он хочет швырнуть на свою же землю атомную бомбу, а мать улыбается. Высочайшим указом Михаил Самохин освобождён от ответственности за свои преступления. И наивно думать, что теперь его кто-то сможет остановить, объяснить, что мирных людей убивать и грабить нельзя…
— Перстень-то откуда у тебя взялся?
Я снова пристально взглянул брату в глаза. Тот досадливо дёрнул щекой. Он ведь всё мне растолковал, а у меня ещё вопросы остались! И всё же братец считал, что ничем особенно страшным эта перепалка не кончится. Мы поссоримся — пусть надолго, на несколько лет. А потом встретимся и помиримся — мать не допустит разрыва. Мы же братья, и этим всё сказано.
— «Духа» одного завалил. Ещё в самом начале, когда зашли в Чечню. Кстати, цепь тоже его. Мне её командир не дарил.
— Кончил «духа»?
Я то и дело оглядывался на дверь. Мы снова говорили шёпотом. Сосед опять принялся читать газету. Тот, который спал, вернулся из коридора и завалился спать. Около двери в палату возникла сестричка, которая в любой момент могла прервать наше общение. Сейчас нельзя думать о детях, иначе можно раскиснуть. Ради них пощадить этого выродка, который снова будет убивать. А я ведь обещал Мохаммаду, спасителю своему, выполнить его желание.
