Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание
— Начнем… Подожду… — с пьяным безразличием повторил Глеб. Ему, казалось, было все равно — сидеть или уходить, жить или лежать в гробу.
Недовольно вскинулась головка.
— Вы ко мне?
— Да. Я от Виктора Санина.
Глазки насторожились, зажглись интересом.
— Санина? Куда он пропал?.. Да вы садитесь…
— Уехал в Лондон, скоро вернется…
«Хороший подарочек отнесу я Пану».
«Пану? Почему Пану? — лихорадочно соображал Виктор. — Ну, конечно, Пану! Она же лицемерила, обманывала меня во всем!..»
— Когда он прилетает?
Но Виктор не ответил, пристально глянул в ее встревоженные глаза.
«Думай о Викторе!.. Думай!»
Она безвольно поддалась призыву.
«Опять этот противный ушастик. Если б я не легла с ним, жила бы, как жила. Теперь Пан снова заставит целовать его. Фу, гадость! Надо сказать. Пусть кончает с ним быстрее. Был ушастик, и нет ушастика. Всем спокойно».
Виктор терпел. Полостная операция без наркоза. Поезд уходит, навсегда увозит единственно родное. Земля вздрагивает, грохочут, разваливаясь, здания, кричат люди. Какую волю надо иметь, чтобы вынести это! И он грубо ворвался в самим же вызванную беду:
— Что передать ему?
— Скажите, что люблю, — нагло заявила Вера и опять спросила: — Когда он прилетает?
— Жду телеграмму.
«Меня не было здесь. Ты все забыла. Все забыла…»
Он выбежал из кабинета, словно задыхаясь от какого-то нестерпимо едкого дыма.
Глеб оперся локтями о стол и, поддерживая руками голову, пьяно улыбался. Пошевелил губами, силясь что-то сказать. Наконец это ему удалось.
— И мой школьный товарищ здесь. Помнишь, я рассказывал. Ну, помнишь. Он и ресторан, выходит, у меня отнял. Для Верки. Как же не помнишь?
— Его звать Пан? — дернулся к нему Виктор и замер, пораженный внезапной догадкой.
Глеб развязно захихикал, покачивая голову на ладонях, как на качелях.
— Все-то ты знаешь. Все.
— Где он?
Из-под щеки высвободился палец, указал куда-то вверх.
— В туалете, из «китайского» зала вышел. Вон, смотри, идет. В белом, гад, костюме…
Виктор увидел его, сразу как бы прицелился обоими глазами.
Видимо, что-то ощутил Пан, обернулся, точно его окликнули. Постоял, то ли разглядывая, то ли прислушиваясь, и послушно направился к их столику.
Легко придвинув ближайшее полукресло, сел рядом с Виктором.
— Рад вас видеть, братцы. А мы там гуляем. Может, присоединитесь, а?
Ладони подняли голову Глеба, повернули озлобленное лицо в сторону Пана. И Виктор не откликнулся на любезное приглашение.
«Вспомни Надю… Жену Глеба, владельца этого ресторана. Где она? Что с ней? Вспомни».
Информация пошла незамедлительно.
«Надя? А, потаскушка Глеба? Задастая такая? Ее Стинг со своими придурками затрахал. Я врезал ему за это. Могла бы еще пригодиться. Они, как шизики, увидят грудастую — ширинки рвутся. Слышал я, что на Селигер ее отвезли, на ил с камешком в обнимку положили».
Пан передернул могучими плечами, как бы сбрасывая сонливость.
— Засиделся, ребята, с вами… Меня ждут… Бывайте!
Глеб пнул опустевшее полукресло, выкрикнул совсем не сердито:
— Зачем отпустил? Надо было…
— Рано, — успокоил его Виктор. — Еще многое следует выяснить.
— А про Надю спросил?
— Да. — Виктор помедлил. — Но он мало что знает. Завтра займемся его подручными.
Глеб вроде бы смирился, расслабленно откинувшись на мягкую спинку полукресла. Не мог, не мог Виктор в эту минуту сказать ему все. Хоть он и не давал клятву Гиппократа, но совесть не позволила добить тяжелобольного.
Глава 24
Все дороги ведут к хирургу
Удача — зловредная рыбешка. Она всегда проплывает над твоим крючком, чтобы проглотить чужую наживку.
Добренький профессор Шеленбаум, передавая кассету, защищал Виктора, как шаловливого ребенка, попавшего в дурную компанию. Говорил просительно, умоляюще:
— Вы обязательно измените свое мнение о Санине. Конечно, он совершил серьезные проступки, но должны же мы с вами понять, оценить в качестве оправдания все то, что произошло с ним, те условия, в которые он попал.
Уже третий раз после ухода Шеленбаума прокручивал Кондауров магнитофонную запись. Да, таких историй ему еще не довелось слышать… Но слушал он совсем не для того, чтобы поохать, поудивляться небывалому, и тем более не для того, чтобы сотворить из откровений Гипнотизера новую версию о его пречистой невинности…
Кондауров уловил для себя самое нужное. Гипнотизер — необычный преступник, умный, совестливый. С ним надо говорить сострадательно, по-отцовски искренне, честно… Тогда он откликнется, откроется. Не уйдет, как тогда…
Как говорить с ним — теперь он знал… Оставалось прежнее, малое: где отыскать этого собеседника? Прокручивая пленку, он пытался отловить ненароком брошенное словцо, за которым крылся бы намек, обиняк — ну хоть какая-то зацепка.
Кое-что его слегка насторожило. Записал на всякий случай: «Чтобы выжить — надо исчезнуть. Или надеть шапку-невидимку. Один специалист шьет такие шапки».
Долго мучился, расшифровывая затуманенную аллегорию о специалисте, который шьет шапки-невидимки. А когда вдруг осенило, поразился своему тугодумию. Бог ты мой, как просто: хирург, который делает пластические операции!
Белобрысый лейтенант принес ему из информационного центра список таких московских специалистов.
Кондауров ахнул:
— Ты что, издеваешься? Здесь же восемь страниц. Мы полгода их будем опрашивать. Иди обратно и подчеркни проходивших по каким-нибудь нашим делам. Отдельно выпиши тех, кто подозревается в том, что добывал липовые документы.
Отдельно выписанных оказалось Четверо.
— Вот это другое дело, — поднялся из-за стола Кондауров. — С них и начнем.
Первый был в отпуске, второй, дряхлый пенсионер, давно отошел от дел, выращивал дома на подоконниках лимоны и помидоры. А третий обнял Кондаурова, как старого приятеля.
— Неужели нашли того мерзавца-грабителя?
Это был перевернутый Восклицательный Знак, карманы которого Гипнотизер опустошил возле Сбербанка.
— Ищем, — ответил Кондауров.
— Понимаю. Нелегкое дело. — Сочувствие было искренним. — А моя обида не прошла. Не ограбил он меня, а оскорбил смертельно. Ох, если бы я смог вспомнить его!
Они перебросились еще двумя-тремя незначащими фразами и распрощались.
— Едем дальше, — сказал Кондауров белобрысому лейтенанту, — Кто у нас четвертый?
А ехать дальше уже почему-то не хотелось. Вот бывает так, необъяснимо: пропадает желание, и ничего поделать с собой не можешь.
Если бы знал Кондауров… Если бы знал…
Минут через десять после их отъезда Восклицательный Знак вышел на улицу в сопровождении двух мужчин. Один из них, открыв дверцу машины, тихо повторил:
— Извините. Срочно.
Пан встретил его по-деловому сухо.
— Мне нужна информация об одном человеке, которому вы делали операцию в нашей клинике.
— Я не имею права об этом говорить, — осторожно возразил Восклицательный Знак.
— Знаю, — произнес, как пригрозил, Пан. — Так решили авторитеты на сходке. Но там речь шла только о тех, кого вы принимали по их рекомендациям. А я прошу дать информацию о вашем, так сказать, левом заказе.
— Левых операций не делал. — Хирург уже был испуган.
— Зачем нам ссориться? — смягчил свой напор Пан. — Назовите цену. Я готов заплатить по-царски. Вот его фотография, сделанная до операции. Вспоминаете?
Восклицательный Знак от страха готов был превратиться в вопросительный. Он знал, что ссориться с Паном и вправду опасно.
— Я могу описать, каким он стал после операции. А фотографию… паспорт… делали другие.
— Договорились. Садитесь, пишите. А с «другими» встретятся мои помощники.
Вечером Пан позволил себе выпить бутылку музейного хереса, принесенную из подвалов ресторана «Три толстяка». Устроил маленький праздник. В лежащей перед ним папке было все: подробное описание внешности, фотография и новая фамилия Гипнотизера.
С минуты на минуту должен был появиться Стинг и доложить о выполнении задания.
Но Стинг уже в дверях беспомощно развел руками.
— Облазили, обзвонили все гостиницы, все места, где он мог остановиться…
Пан тяжело задышал, понуро уставился в стену. Хорошо известный Стингу признак нарастающего гнева. Сейчас громыхнет.
— Снимай штаны! — грозно рявкнул Пан, стягивая ремень со своих брюк.
— Да ты что?! — ужаснулся, возмутился Стинг, но все же начал медленно расстегивать пуговицы.
— Быстрей! Ложись!
Стинг, все еще не веря в дикое намерение Пана, опустился на колени, лег животом на стул…
Ремень взвизгнул, оставив жгучую боль и вечную обиду в Стинге. Он закрыл глаза, сжал губы, заскрежетал зубами…
